Одним из катализаторов его работы послужило создание по итогам Версальского договора первого Международного суда. Постоянная палата начала работать в Гааге в 1922 году. Ей предстояло решать споры между государствами. Наряду со специфическими источниками международного права – таковыми считались в первую очередь договоры и обычное право – этот суд применял «общие принципы права, признаваемые цивилизованными народами». Эти принципы юристы искали в национальных законодательных системах, и таким образом международное право обогащалось за счет уже давно обкатанных элементов национального права. Лаутерпахт понимал, что такое увязывание международного права с национальным открывало «революционную» возможность развивать международное право, постепенно все более ограничивая власть государства, считавшуюся прежде «неотчуждаемой и вечной».

Лаутерпахт, прагматик, доверяющий инстинкту – итог его жизни и учебы в Лемберге, – надеялся обуздать мощь государства. Этого можно было достичь не путем мечтаний – писательских и пацифистских, – но благодаря жестким и обоснованным принципам, позволявшим осуществлять правосудие и способствовать «мировому прогрессу»{141}. Ради этой цели международное право, как полагал молодой юрист, должно стать менее элитарным и обособленным, в большей степени открыться «внешним влияниям». Его диссертация, предлагавшая применить общие принципы национального права к международным обязательствам, была опубликована в мае 1927 года и получила широкое признание в научном мире. И поныне, спустя почти сто лет, сохраняется основополагающее значение этого труда.

Затем вышла книга, еще более укрепившая репутацию автора, и в сентябре 1928 года ему предложили место младшего преподавателя права в Лондонской школе экономики. Макнейр говорил, что его ученик удачно выбрал страну проживания: «По-моему, за пределами спорта и биржи тут вполне прилично относятся к иностранцам как к людям», – пояснял он, быть может, излишне оптимистично, хотя и оговаривался, что парламент и пресса «склонны выступать против иностранцев в целом». «И нам тоже повезло, – заключал Макнейр, – что Лаутерпахт обосновался в Британии»{142}. Это, однако, не мешало ему поддразнивать молодого коллегу, намекая на его континентальный снобизм. Например, слово «нормы» обычному англичанину кажется чересчур «высоколобым». Практичный Макнейр уговаривал Лаутерпахта стать барристером, найти себе место в лондонской адвокатуре, войти в систему. Лаутерпахт постарался это осуществить, хотя не все получилось (в 1954 году, когда он выдвигался от Великобритании в Международный суд, генеральный прокурор сэр Лайонел Хилд, член парламента, попытался, хотя и безуспешно, помешать такому назначению на том основании, что «представитель» Великобритании в Гааге должен «и быть, и восприниматься как безусловный британец, в то время как Лаутерпахт не может оспорить тот факт, что он не соответствует этому требованию ни по рождению, ни по имени, ни по образованию»{143}).

По мнению Макнейра, в характере его ученика «не было ничего от политического агитатора», зато он «страстно стремился к справедливости», а также «к облегчению страданий»{144}. По мнению Макнейра, события, которые Лаутерпахт пережил в Лемберге и Вене с 1914 по 1922 год, способствовали тому, что защита прав человека стала для него делом «первостепенной важности». В результате сложилась концепция, согласно которой индивидуум наделялся «международно признанными правами», – концепция новаторская, революционная по тем временам, а во многих местах и поныне.

Если Лаутерпахт и тосковал по Львову, то не по городу, а по оставленным там близким, и письма от матери, которая сообщала, что «дела сейчас обстоят не лучшим образом»{145} – речь шла об экономических трудностях, – не слишком его утешали. В 1928 году мать впервые приехала в Лондон, чтобы увидеть внука Элиху, родившегося в том году. Несмотря на радость встречи с матерью, молодой человек остался недоволен ее слишком яркой внешностью: особенно он возражал против «крашеных ногтей»{146} и даже заставил ее снять с них лак.

Не менее решительно он воспротивился попыткам матери повлиять на Рахиль, которая сделала себе модную стрижку с челкой. «Взъярившись» при виде этого нового стиля, он потребовал, чтобы жена, как прежде, собирала волосы в пучок. Между супругами разразилась бурная ссора, и Рахиль даже пригрозила уйти от мужа: «Я вправе иметь свою частную жизнь, поскольку никому не причиняю вреда, и ты не смеешь на меня давить»{147}. Но все же она уступила, и пятьдесят с лишним лет спустя, когда я познакомился с ней, пучок был на своем законном месте.

Личные права человека – но только не для его матери и жены.

Прошло еще пять лет, и в январе 1933 года Гитлер пришел к власти. У Лаутерпахта это событие вызвало глубокую тревогу. Он прилежно читал «Таймс» и, скорее всего, натыкался на публиковавшиеся в газете обширные выдержки из «Mein Kampf», где Гитлер описывал венский период своей жизни, когда он пришел к убеждению, что еврейская культура – «духовная чума, страшнее Черной смерти». В пассаже, посвященном еврейству и марксизму, Гитлер однозначно отрицал «ценность индивидуального для человечества», подчеркивая значение «национальности и расы» и роль обожествляемой Судьбы. «Сражаясь против евреев, я выполняю работу Господа»{148}, – писал Гитлер.

Национал-социалисты торжествовали, и это имело серьезные последствия также для Жолквы и Львова. Польша подписала с Германией пакт о ненападении и отменила заключенный в 1919 году договор о меньшинствах{149}. В сентябре 1935 года в Германии были приняты Нюрнбергские законы о чистоте арийской расы{150}. Были запрещены браки и сексуальные отношения между евреями и немцами, евреи были лишены гражданства и большинства прав, исключены из ряда профессий: юридической, медицинской, журналистской. Как непохоже все это было на Криклвуд в северном Лондоне, где жил Лаутерпахт.