изредка позволял себе мечтать о том, как поднакопит денег и выйдет на-гора, под ясное солнышко. Что будет за этим, он не смог и представить. Ему хотелось жить легче, чем жил, а какой она должна быть, эта легкая жизнь, не сумел бы сказать.

«В передовики-новаторы мне не выйти, — злился он, хотя и понимал, что оставаться в стороне нельзя. — Ударник коммунистического труда тоже вряд ли получится!»

И, словно со стороны, разглядывал придирчиво и тоскливо:

«Где ж оно… мое будущее?»

Алевтина вернулась с Осьминки, присела рядом. Капельки влаги дрожали на ее волосах, на платье.

— Как же мы дальше будем, Феденька? — зябким от напряжения голосом спросила, ласкаясь, она. — Ты не заснул тут, пока меня не было?

— Что… как же?

— Не надоело таскаться по заулкам, комаров кормить?

Косаря неожиданно прорвало:

— Ты что… девка? Отца с матерью боишься?

Алевтина оскорбленно дрогнула.

— Знаю, что не девка…

Еще немного — она бы всхлипнула, расплакалась. Не поднимаясь, Косарь притянул ее к себе.

— Удивляюсь, до чего вдовки обидчивы стали! Хуже девок, ей-богу!

— А ты люби, так и обижаться не буду.

— А я что делаю? На, накинь пиджак, комары заедят!

Пиджак пахнул табаком и чем-то еще, едва уловимым. Закутавшись в него, Алевтина разымчиво вздохнула. Было в этом вздохе всё — подавленное чувство обиды, тоска по несбыточному, рассудочное стремление не прогадать, не оставляющее некоторых женщин даже в самые чувствительные минуты.

— Вызвал меня сегодня Никольчик и корит: «Зря ты мужа-покойника обговорила, что пьяный он с электровозом возился».

Косарь настороженно обернулся.

— Ну?

— «Одно дело, говорит, когда Журов твой трезвый, другое — пьяный. И детям пенсия по-другому будет».

— Ему-то что? Он, что ли, пенсию платить будет?

— «Мне, говорит, ничего, кроме правды, не нужно. Нельзя, мол, память погибших чернить». Я так поняла…

— Не всяка правда на правду похожа.

Доверчиво прижимаясь к нему, Алевтина призналась:

— Зазябла вся! Я тоже так думала, а потом вижу: не в себе он! Предлагал мне к прокурору идти, отказаться, что Журов в то воскресенье выпивал.

— А разве так?

— Так. Ночью мы с ним повздорили, он обиделся — допил четвертинку, лег один.

Косаря заинтересовало все это.

— Из-за чего?

— Не знаешь из-за чего муж с женой по ночам ссорятся?

— Да разве, допив четвертинку, пьян будешь?

— Все так показывали: пьяный, в нетрезвом виде. Самовольно ремонтировал. Оттого и авария…

— Дура ты, дура! — обругал он ее и поднялся. — Пойдем, поздно уже. Завтра мне в утренню смену.

14

В утреннюю смену нужно было и Тимше. Но по штреку мчался молодой, озорноватый коногон, а из пласта навстречу ему — Шахтарь: страшный, с сумасшедшим взглядом. По преданию, он появляется перед несчастьем; тот, кому привидится, не жилец на белом свете.

Картина висела на самом видном месте в Доме культуры, была хорошо освещена и обращала на себя внимание входивших. Тимша взглянул — и не мог оторваться. Забыв обо всем, он стоял и воображал себя коногоном, а по плечам, по спине тёк пронзительный, ежастный холодок.

«Что его ждет? Обвал, взрыв рудничного газа, наводнение или какая другая беда? Вправду, значит, горняки боятся встречи с Шахтарем. После нее — конец…»

Прозвенел второй звонок. Зрители, пришедшие в кино, потянулись занимать места, а Тимша все стоял, разглядывая коногона, Шахтаря, змеисто разбегающиеся трещины в пласте антрацита. Казалось, случись нечто подобное — и всё.

Никифор Чанцев и Олег Яремба успели заглянуть в буфет, набрали бутербродов с колбасой.

— Пошли, Тимка! Сейчас свет гасить будут…

— Чего ты смотришь? Обструкционист же явный!

Тимша занял свое место, но, пока не погас свет и не началась картина, перед глазами у него стоял Шахтарь. Ребята ели бутерброды, смеялись, а он был во власти иного. Сердце захлестнуло что-то пронзительно ранящее, в горле стояли слезы. Было жаль коногона и одновременно себя, жаль, что тот жил и, наверно, погиб, так и не увидав ничего хорошего. О прежней шахтерской жизни ходило немало легенд, причудливых, страшных, — и хотя не всему верилось, Тимша знал: многое правда.

Когда они очутились в парке, Чанцев, недолго думая, предложил:

— Айда на танцы!

— Подцепим по хорошенькой, — обрадовался Яремба. — А что?

Тимша отказался.

— Я же без галстука. Дружинники придерутся.

— Не придерутся. У нас там дружки.

— Айда!

Площадка для танцев была неподалеку. Огороженная высокой железной решеткой, она напоминала огромную клетку, внутри которой виднелся дощатый круг, раковина для оркестра.

Молодежи оказалось сравнительно немного. Но едва только они подошли, откуда-то появилась девчушка-дружинница, преградила дорогу к кассе. Чанцев прошел. Несмотря на обещание провести Тимшу, Яремба заторопился тоже.

— У вас костюм не в порядке, молодой человек, — строго взмахнув загорелой рукой, сказала Тимше дружинница. — Подите приоденьтесь, тогда пожалуйста!

— А если у меня костюма нет? — попробовал озорновато возразить он. — Если не заработал еще?..

— Одолжите у товарища.

— Мои товарищи давно танцуют.

Она критически оглядела его еще раз, проверяя можно ли пустить такого на танцевальную площадку, и не удержалась от брезгливой гримаски.

— Ну хорошо. Дело не в костюме. А почему брюки не выглажены? И ботинки? Разве в таких нечищеных ходят?

Тимша устыдился не столько нечищеных своих ботинок, сколько осуждающего ее взгляда. Одет он был действительно не по-праздничному. Ребята уже танцевали, присматривая какую-нибудь парочку, чтобы разбить ее. Он подмигнул им и пошел по молодому парку, высаженному вокруг Дома культуры.

На площадке играли в городки. Тимша любил их и играл довольно сносно, но сейчас нечего было и надеяться примкнуть к какой-либо партии.

«Почитаю, и на боковую, — подумал он. — Завтра в смену с утра. А Волощук с Косарем, наверно, в «Сквознячок» закатились…

Но среди играющих оказался Ненаглядов и — как ни удивительно — Волощук. С битами в руках они ждали своей очереди и заранее предвкушали азартное удовольствие состязания в силе и ловкости.

Противники пробили. Собрав разлетевшиеся биты, Волощук вышел на кон. В квадрате лежала Змея — пять зигзагообразно сложенных городков. Широко размахнувшись, он пустил биту и даже подался за ней сам. Та сильно прочертила землю, не задев фигуру, грохнула в деревянную загородку.

— Плашмя… плашмя, — не без досады подсказал Ненаглядов. — Что ты ее козлом посылаешь?

— Да шут ее знает… дыбом идет!

Присев, Волощук пустил вторую биту, но и она не достигла цели. Все старанье он вкладывал в силу удара. На то, чтобы бита шла как следует, внимания не оставалось.

Ненаглядов, должно быть, понял это и, вскидывая биту, остановил Волощука.

— Погоди, дай-ка мне, Лаврен! А то будем мы с тобой вместо осляти их возить.

Будто не целясь, он крякнул, коротким взмахом послал биту. Противники ахнули: перед