больше не посмею, раз ты не хочешь. Но ты не можешь мне запретить восхищаться тобой. Я никогда не смогу отблагодарить тебя. Я не знаю, что мне должно сделать, чтобы отблагодарить за такое. Просто знай, что я ради тебя… И пусть покарают меня Светлые Небеса, если это святотатство!

– Миланейя, ты дома? – долетел звонкий окрик с крыльца.

– Я здесь, Наир, у Эливерта, – тотчас отозвалась лэгиарни.

И Ворону почудилось, что она искренне обрадовалась внезапному визиту, прервавшему их непростой разговор.

***

Наир был младшим братом Миланейи и частым гостем в её доме. Собственно, он стал первым, с кем познакомился Ворон в Лэрианоре, кроме самой целительницы. И до сих пор Эл смотрел на лэгиарна с улыбкой и удивлением.

Как и все «дети леса» (иначе ещё – лэрианы) Наир выглядел юным и красивым до совершенства. Лет ему было значительно больше, чем самому разбойнику, но Эливерту всегда казалось, что в гости к Миланейе зашёл ребёнок, юный отрок.

Беззаботный, лёгкий, светлый и счастливый, как солнечный зайчик. Всегда с улыбкой и распрекрасным настроением. Наир был до крайности доброжелателен и любезен. Постоянно держал в голове пару-тройку весёлых историй, дабы развлечь скучающего атамана. И поболтать с ним всегда было Элу в удовольствие, несмотря на всю их непохожесть.

Ворон только поражался, как можно прожить столько лет и сохранить эту дивную простосердечность ребёнка, такой чистый и светлый взгляд, такую искреннюю душевность. Рядом с вечно юным лэгиарном он ощущал себя ворчливым стариком, желчным и озлобленным на весь мир.

Порой он поглядывал на наивного приятеля чуть снисходительно, но чаще в душе просыпалось нечто сродни «белой зависти». Как бы Эливерт желал хоть на один день снова ощутить себя вот таким: легкокрылым, как стрекоза над сверкающей поверхностью пруда, счастливым и беспечным, как в далёком детстве, верящим в чудеса и доброту мира. Как бы он хотел забыть о боли, о предательстве, о подлости – словом, о настоящей жизни. Как бы ему хотелось жить здесь, в тихой лесной обители, и не знать никогда о проклятом гнилом мире смертных за пределами этой волшебной чащи.

У лэгиарна, наверное, тоже был повод обижаться на судьбу.

Мать Наира и Миланейи убили люди.

В былые времена, до воцарения на троне Кенвила ар Лоннвина, междоусобные стычки бессмертных и людей были явлением довольно частым. Да и сейчас расправы над «детьми леса» никого не удивляли. В одной из таких и погибла несчастная лэгиарни.

Наир мало помнил её. Бессмертные обладали отличной памятью с самого рождения, но ему тогда было меньше года, потому воспоминаний ему осталось немного.

Умершую мать заменила сестра.

А вот Миланейя помнила очень хорошо тот день. Именно потеряв свою маму, она приняла решение стать целителем. Она мечтала стать настолько сильной и могущественной, чтобы Вечная Дева не смогла больше отнять у неё никого и никогда.

Прошли годы, Миланейя стала сильной, могущественной и… мудрой. И поняла, что смерть – это часть жизни. Она неизбежна, а временами даже необходима. Она поняла, что спасти всех невозможно. И приняла это как должное. Но иногда на неё нападала прежняя одержимость.

Как вот теперь, с Эливертом. Она просто решила для себя, что в этот раз смерть проиграет и не получит этого обречённого. И ей удалось победить в этом поединке.

А ещё лэгиарни сумела простить людей за то, что они лишили её матери. Сумела понять, что не стоит ненавидеть всех смертных из-за того, что кто-то один причинил тебе зло и боль.

Эту простую мысль она пыталась донести и до Эливерта. Головой он понимал (даже соглашался), но душа пока не готова была принять такое.

Удар в спину оказался слишком болезненным, чтобы верить после этого кому-то вновь.

А вот Наир никогда не питал ненависти к людям, даже зная, что они стали причиной гибели его матери. Он вообще ненависти не питал. Никогда.

Подчас Эливерт всерьёз задумывался над тем, зачем судьба послала ему именно сейчас этих двух существ, наполненных светом. Может быть, Миланейя и Наир появились неслучайно? Может быть, он провалился во тьму настолько глубоко, что никогда бы не смог выбраться, не будь рядом этих сияющих и непохожих ни на кого солнечных «детей леса».

Но они были рядом. Они освещали его тусклый мир. И он понемногу выкарабкивался с тёмного дна обратно в жизнь.

***

Время для бывшего атамана остановилось. Застыло неподвижно. Почти на полгода он словно выпал из жизни.

Где-то там, за пределами его мира, жили и умирали люди, шли разговоры о войне с Севером, крестьяне собирали урожай, купцы вели торговлю, вольница чистила их кошели…

На смену лету пришла осень, а потом и зима. В третий её день Ворону стукнул двадцать один год. Но он не помнил об этом. Потому что потерял счёт дням. А больше никто не знал. Потому что у него больше никого не осталось, кроме неземной девы Миланейи, упрямо тянувшей его обратно в жизнь из цепкой паутины смерти.

Весь его мир на несколько месяцев ограничился маленькой комнаткой в доме целительницы. Взгляд успел изучить каждый причудливый сосуд со снадобьями, каждый пучок высушенных трав, каждую глиняную миску. Он мог с закрытыми глазами вспомнить узоры древесных колец на потолке и стенах. Боль уже не сводила с ума: наверное, раны заживали, или он просто привык настолько, что перестал замечать. Казалось бы, в жизнь его пришли покой и затишье, о которых некогда мечтал.

Но он задыхался от собственной слабости и несвободы, задыхался в этом милом, уютном домике, задыхался без дорог, без неба над головой, без возможности вскочить в седло и умчаться к горизонту. Словно он, в самом деле, был птицей, которую заперли в клетку.

И даже эта волшебная «дочь леса», с локонами, сотканными из солнечных лучей, облачённая в белые одежды, носившая на щиколотке низку звонкоголосых серебряных бубенцов, даже она, будучи рядом, не могла заменить ему то, что он утерял. Более того, то, что она одновременно была так близка и так недосягаема, порождало в душе мутную иступлённую ярость.

Ворон чувствовал себя так, будто его упекли в темницу или в могилу. Он устал быть мёртвым. Он хотел жить.

И день за днём, он упрямо пытался вставать, пренебрегая запретами лэгиарни, и хотя бы гулять по комнате, опираясь на стену, или на крыльцо выходить. А месяца через два-три бывший атаман уже совершал долгие прогулки – до дома своего приятеля Наира или в гости к предводителю местной вольницы Локу, с которым