Стоило мне задремать ненароком, как из глубины моего мозга выплыло потрясение, вызванное словами Бо-Пип о том, что я в некотором смысле живу на вилле «Мечта», которой больше нет, а на ее месте теперь стоит этот отель. Мое физическое тело находится, возможно, в той самой точке пространства, где раньше располагался кабинет капитана, насыщенный, как я полагал, скелетами редкостных рыб, старыми навигационными картами, бронзовыми барометрами, компасами и подзорными трубами, а также скальпами и томагавками, поскольку в данном случае образ мореплавателя, общающегося с экзотическими народами, дополнялся тем обстоятельством, что он и сам являлся представителем экзотического народа – североамериканских индейцев. Скальп, божок или томагавк в комнате иного капитана воспринимались бы как свидетельства его странствий, но здесь подобные артефакты могли присутствовать как память о Родине: так в каюте русского мореплавателя можно встретить среди заморских трофеев лукошко из родной деревни.

Я не заметил, как настиг меня сон: комната вокруг меня раздвинулась, стены оделись узорчатыми штофными обоями, окно округлилось и превратилось в иллюминатор, прикрытый парчовой шторкой почти церковного типа. Сквозь шторку по-прежнему лились смешанные курортные песенки, но где-то с отрогов гор им стали протяжно отвечать гулкие волынки, флейты и охотничьи рожки. В воздухе запахло сандаловым деревом, специями, амброй, а также терпким дымком, струящимся из большого вигвама, возвышающегося посреди каюты. Угловатые индейские орнаменты, свитые из змей, сов, ястребов и жаб, покрывали цветной войлок шатра, а внутри кто-то сидел и курил трубку. Курящего было не видно, но длинная трубка, выточенная из черного дерева, выглядывала из прорези в шатре, и из ее чашечки к лепному потолку поднимался синий, медленно вихрящийся дым, расходясь концентрическими кругами окрест люстры, представляющей собой точное подобие луны из тончайшего фарфора, со всеми ее кратерами, впадинами и горными цепями, а внутри луны горела невидимая лампа, наполняя шар ночным и загадочным светом. По стенам комнаты, как я и предполагал, топорщились карты, маски, божки, якоря, томагавки, обломки весел, ятаганы, обереги, свитки с иероглифами, кораллы, черепа гигантских рыб, бальзамированные крокодилы. Казалось, стены обросли всеми этими вещицами, словно мхом.

Я восседал в готическом кресле с прямой и высокой спинкой. К своему удивлению, я приметил, что у моих ног на роскошной парчовой подушке вальяжно возлежит знакомый мне белый кот. Он взглянул на меня величаво и сонно.

Я хотел потянуть его за белый ус, чтобы сбить с него магическую спесь, но не успел и проснулся.

Проспал я недолго, но за это время солнце зашло, комната наполнилась прохладной тьмой, и мною вполне владело болезненное состояние, следствие сна на закате, о котором предупреждала меня няня Степанида Степановна. И все же я не унывал, несмотря на легкую головную боль. От доброй няни мысли мои обратились к ежу Степану, которого я считал верным другом своего дачного детства. Он спал в лукошке, пока не отпустил я его в вольный лес, но долго потом я изо дня в день наполнял молоком блюдце на веранде, надеясь на его добровольное возвращение. Няню свою, Степаниду Степановну, я считал дочерью ежа, благо она всегда куталась в колючую шаль, остро блестела глазенками, пыхтела, топала ватными валенками и порой словно бы сворачивалась в шар, когда настигали ее беспочвенные обиды на весь земной мир.

Я встал, потянулся и выглянул из окна. Прямо подо мной блестела крыша кафе «Степан». Там явно царило уже оживление, и я прямиком направился туда, желая познакомиться с местной светской жизнью.

Выйдя из отеля, я убедился, что дым трубки возник в моем сне не случайно. Прямо под моим окном, в густой тени можжевельника, стоял некий человек и курил трубку. Я не мог разглядеть лицо курящего, но вдруг услышал его голос, ровный и спокойный. Он обратился ко мне из тени на господствующем языке:

– Good evening, mister Nilsky. Sorry to bother you, but there are certain matters we should talk about. It seems to be urgent, 'course the situation is getting dangerous. My name is York.

Он сделал шаг вперед, и его охватил свет фонаря. Я узнал американца, которого видел на конференции в отеле.

К сожалению, я не успел ответить ему, так как в этот миг из широко распахнутых дверей кафе «Степан» выплеснулась шумная и яркая компания, которая молниеносно окружила меня, закружила и властно увлекла за собой в глубину иллюминированного теремка.

На большом воздушном шаре

Мандаринового цвета

Мы с тобой проводим это лето… –

доносилась из всех углов беззаботная песенка.

Ко мне подскочил Аким Мартышин. В лучах цветных ламп он переливался, словно стеклянная шкатулка на витрине, всеми цветами радуги, всеми цветами счастья, всеми оттенками алкогольного восторга.

– Привет, Кай! Очень рад тебя видеть! Идем, идем со мной! Пока еще не все собрались, но я тебя с некоторыми познакомлю! Пойдем, мы сидим на втором этаже, оттуда всех танцующих хорошо видно! Здесь такие фрики иной раз собираются! Можно и глазам своим не поверить! – Аким хохотал и кружился, пританцовывая в модных рваных шортах и в футболке, на которой было большими буквами написано MONSENIOR. В такт его пританцовыванию трепетала цветная жидкость в его длинном бокале, украшенном тропическим зонтиком из гофрированной бумаги и обнаженной зеленоватой девушкой из прозрачного пластика, чьим плоским и вытянутым телом следовало взбалтывать химически заряженную жидкость.

Впрочем, моего приятеля, кажется, не особенно интересовали девушки – как обнаженные, зеленые, из пластмассы, так и живые, что извивались за столиками.

За деревянным большим столом сидело несколько человек – мне улыбался альбинос в красном, который назвался Митей Ландау. А также на меня уставились три пары девичьих глаз – жгуче-черные, как смола, принадлежали Лиде Джугашвили – загадочной, худой грузинской леди. Вторая пара глаз – радостная и простодушная – принадлежала девушке по имени Лаура. Лаура кокетничала, смеялась и не могла усидеть на стуле. Третья девушка была самая серьезная. Мне даже показалось, что серьезная – это слабо сказано. Пиздец, суровость ледяная лилась из ее строгих голубых глазенок.

– Привет, я Катя Гестапо. Мы тут беседовали, пока ты не пришел, о просветленышах. Просветленыши… Ты себя к ним относишь? Я вот считаю, это важно, поэтому стараюсь за собой следить. Кстати, приходи на камни, знаешь, где это?! По утрам я и некоторые, кому не похуй на себя, мы занимаемся йогой голыми. Сейчас так жарко, что только голым и можно вообще что-то делать. И вообще мне раздеваться нравится. Одеваться приходится по необходимости, но раздеваться – дико нравится.

Загорелая девушка с остро очерченными скулами вдруг залилась смехом, тявкая, хрюкая, рыча: как я понял, от радости.

Я охотно поддержал Митю Ландау в его предложении встретиться через пару часов на так называемом диване (некоем опиздинительной красоты камне, откуда открывается лучший вид на море в этом поселке). И там раскурить дружескую трубку мира.

Вдруг я увидел Бо-Пип. Она кружилась на танцполе, а в ее светлых волосах вспыхивали и гасли разноцветные блики. Она тоже увидела меня и помахала рукой, призывая присоединиться к ней в танце.

О, танец! Ты не нуждаешься в словах, восхваляющих тебя. Ты вообще не нуждаешься в словах – их все равно съест громкая музыка. Ты, танец, сильнее слов. Ты, как море, нуждаешься лишь в пловцах, лишь в плеске рук, лишь в ногах-пружинках, лишь в ликующих рыбках, беззаветно ныряющих в твои водовороты! Ты, как море, требуешь самозабвения, растворения без остатка, исчезновения в блеске радостных глаз. Ты, танец, хочешь только любви – всеобщей, океанической, смешной. А еще ты нуждаешься в облаках и чайках – золотых и янтарных чайках, самых лучших чайках на свете…

– Не выпить ли нам чайку? – спросила меня Бо-Пип после того, как мы с ней сполна воздали должное богу по имени Танец.

Мы настолько преданно услужили этому прекрасному богу, что не ведали, сколько времени убежало. И теперь у нас блаженно заплетались ноги, а на глаза стекал сладкий пот. Она взяла меня за руку и отвела в самый дальний