– А чей танк горит, Сань? – спросил Алёхин, блестя воспалёнными глазами и стараясь разглядеть в маслянисто-слюдяной темени хоть что-нибудь.

– Кто его знает… Лейтенант говорит: может быть, провокация.

И тут в траншее заговорили наперебой:

– Да наши это!

– Прорываются! Неужели не понятно?

– Наши. Слышите? Кричат! Немец так разве будет кричать?

– Наши, конечно. Они и германа гробанули.

– Прекратить разговоры, я сказал! Вести наблюдение! Без приказа не стрелять!

Так, на брустверах, они продежурили час или, может, полтора. Боевое охранение, выставленное впереди и окопавшееся с двумя ручными пулемётами за лощиной над дорогой на бугре, тоже молчало, будто его там и не было. Но вскоре из-за речки приполз курсант в одной гимнастёрке и доложил, что бой идёт не дальше чем в полукилометре на поле и в пойме, что, по всей видимости, выходит какая-то наша часть и немцы пытаются её перехватить, бросили в дело танки, бронетранспортёры и миномёты, но стреляют вслепую. Лейтенант Ботвинский выслушал связного и, не задавая вопросов, тут же отправил на доклад к командиру роты. Связной вскоре вернулся. Постоял в траншее, поправил каску, потуже подтянул ремешок под подбородком и как-то отстранённо, будто не о своей участи, сказал:

– Ну, я пошёл. – Перемахнул через бруствер и, припадая к земле, побежал в пойму, в чёрную её бездонную прорву, время от времени рассекаемую вспышками недальнего боя и угловатыми тенями деревьев.

По цепи передали приказ старшего лейтенанта Мамчича: позиций ни в коем случае не оставлять, себя не обнаруживать, вести наблюдение и обо всёх изменениях обстановки немедленно докладывать командирам отделений.

Помкомвзвода Гаврилов понюхал воздух и сказал своему соседу, курсанту Денисенко:

– Возьми-ка, выпей. У меня тут малёхо осталось от вчерашнего. – И протянул в темноту стеклянную трофейную фляжку с остатками шнапса.

Денисенко бережно отвинтил крышку, отпил небольшой глоток и спросил:

– Что, товарищ старший сержант, сейчас начнётся?

– Начнётся, начнётся. Не дрейфь. Да что-то не начинается…

– Это да. Лучше бы уж сразу…

– Учти, Денисенко, в бою всегда всё складывается не в твою пользу, но ты это должен учитывать. Заранее! Ну, чего трясёшься?

– Да я ничего… А чего трясёт, я и сам не знаю.

– Давай дуй до конца. Чтобы не трясло. Сейчас опять за трофеем пойдём. Что-то командиры долго думают-гадают, чья свинья к нам в огород залезла… Эх, побьют ребят на выходе! Жалко.

– Крепкий. – Денисенко закашлялся.

Гаврилов насторожился:

– Ты там смотри не разлей.

– Его, может, разводить надо было?

– Нам разводить некогда, речка далеко. Пей такой, привыкай.

– А говорили, что шнапс у немцев некрепкий.

– Да это не шнапс – самогон. Обыкновенный самогон. Но хороший. Где-нибудь тоже, по случаю, в деревне разжились. Им же тоже выпить хочется. Ничего, Денисенко, когда-нибудь и мы по их деревням на танках прокатимся. И ихней курятины поедим вволю.

За перелеском стали ложиться мины, часто и кучно, словно там нащупали наконец цель и теперь азартно добивали её.

– Ничего не понятно, кто бьёт? Кого?

– Наших добивают, – сказал Гаврилов. – И чего ротный выжидает?

– Наше дело, товарищ старший сержант, приказы исполнять. А приказ был: позиций не покидать.

– А ты умный, Денисенко. Смотри, какой рассудительный ты у меня курсант! А? Но тогда учти и вот что: твои штаны вытряхивать вся рота тоже не должна. Понял? Там таких, как ты, знаешь, сколько?!

– Да я не про это… Я просто… Да я готов хоть сейчас пойти туда и товарищей выручать. Правду говорю, товарищ старший сержант. Но мы ж не можем приказ нарушить.

– Ну, если так, то и я свои слова назад беру. Считай, что я тебе ничего такого обидного не говорил. Допил? Гони сюда флягу.

А произошло в лесу севернее шоссе вот что.

Группа разведчиков из отряда Старчака ещё вечером, когда только-только стемнело, выдвинулась вперёд и затаилась возле Угры в прибрежных зарослях левее моста. Река делала здесь плавную излучину и несколько километров текла вдоль шоссе, огибая северные предместья Юхнова. Своей разведке Старчак поставил задачу: определить местонахождение немцев и их силы. Но дорога молчала. В город же войти разведчики не осмеливались. До поры до времени молчало и село, которое виднелось за мостом на том берегу реки. Село начиналось в пойме, тянулось вдоль Варшавки в сторону леса и терялось там последними дворами. Церковка, огороды, бани внизу. Место это разведчики знали хорошо. Село называлось Палатками. И именно здесь отряд Старчака впервые встретился с наступающей колонной немцев. Произошло это несколько дней назад.

Разведчики пристально и терпеливо наблюдали за Палатками. Под исчерна-зелёными кронами сосен тускло серели крыши домов и хлевов, белели, будто застланные свежими холстами, кладушки берёзовых дров. Сенные копны во дворах. Изредка кто-нибудь из жителей украдкой перебирался от дома к хлеву или к баньке на задах и тут же торопливо возвращался назад. На мосту пусто. Мост ещё не восстановлен после взрыва. Но понтонная переправа внизу наведена. На ней тоже никого, кроме часовых с карабинами. Часовых двое. Ходят по брёвнам, переговариваются между собой. Ведут себя так, как будто до Москвы для них дорога уже свободна. Ещё двое или трое в окопе возле пулемёта. Но где основные силы? Окопались вдоль дороги? Ждут новой атаки? Замерли до утра? Где спрятали технику?

Всего несколько дней назад десантники занимали здесь, по берегу Угры, оборону. Местность знали хорошо. Просидев в кустах ещё некоторое время, они решили разделиться: основная группа осталась на месте продолжать наблюдение за мостом и селом, а две другие ушли вверх и вниз по реке. Ушедшие вверх, в сторону Юхнова, вскоре и наткнулись на переправлявшихся на восточный берег наших бойцов.

Около роты из 113-й стрелковой дивизии и артдивизион с четырьмя уцелевшими «сорокапятками» на конной тяге кинулись к броду. На подручных средствах, на брёвнах, наспех связанных в зыбкие плоты верёвками и брючными ремнями, на снятых с петель дверях они начали свою переправу.

Часовые на понтонном мосту сняли карабины, но стрелять почему-то медлили. Пулемёт дал пару коротких очередей и тоже замолчал. Пули прошли значительно выше, не причинив переправлявшимся никакого вреда. И вскоре стало ясно, что стреляли немцы для острастки, чтобы отступавшие не вздумали сунуться к мосту, на переправу. На бегущих красноармейцев они уже привыкли не обращать особого внимания. Заниматься перехватом бегущих русских не было их задачей. К тому же опыт летних боёв подсказывал, что бегущий противник – уже не противник. Бегущие войска, потерявшие связь со своими штабами и командиров – уже не войска. Такие недолго скитались по лесам и просёлочным дорогам. Съедали последние сухари, допивали последний спирт, раны их начинали гнить, покрываться червями, и, они, уже не веря комиссарам и не слушаясь своих командиров, сами выходили на посты и на дороги с поднятыми руками, с листовками-пропусками в нагрудных карманах. Или бросали винтовки и прятались в деревнях, возле женских юбок. К этому времени в России было уже много вдов. «Не уйдут далеко и эти, – решили на мосту. – Сегодня они ещё с оружием, еще выполняют приказы командиров, еще не бросили свои орудия, к которым наверняка уже нет ни одного заряда. Но завтра или, в крайнем случае, послезавтра передовые сапёрные части или мотоциклетные подразделения первого эшелона перехватят их где-нибудь под Медынью или Малоярославцем. Истощённых, деморализованных, в гнилых бинтах с трупным запахом. А пока пусть бегут, расходуют последние силы. Лишь бы не сунулись к нам на мост».