— Я и не знал, что вы занимаетесь и такими темами.

— Вы ничего не знаете. Перед вами сидит величайший специалист по «Камасутре».

— Почему же вы мне раньше ничего не рассказывали, гуруджи?

— Ох, мой шишиа, путь знания долог. Кто идет в ученики к мастеру-миниатюристу, тому в первый год позволено рисовать только линии, круги и спирали на деревянных досках, и когда он достигнет в этом совершенства, ему разрешат изобразить цветок лотоса, оленя или павлина. И если цветы и звери найдут одобрение в строгих глазах мастера, ученик сможет участвовать в деталях миниатюры. Но это, мой шишиа, будет позволено ему лишь годы спустя. И ты полагаешь, я вручу тебе все наши сокровища за один раз? Не ощутишь ли ты скуку и пресыщение? Нет, тебе надлежит знакомиться с ними постепенно, и все-таки кое-что так и останется тебе неведомым.

— Я сгораю от любопытства, гуруджи. Когда я смогу прочитать эту книгу?

— Это будет непросто, мой шишиа. Как мне найти ее среди всех моих книг?

— Я мог бы помочь вам.

— Это тысяча книг. Часто у них склеены листы, а иногда утеряна заглавная страница.

— Работа не страшит меня.

— Я слышал, в книгах, что лежат долго, пыль — ядовита, и она накрепко оседает на легких, а если кого поразит — он будет кашлять всю жизнь.

— Не думаю, что это настолько опасно.

— Ох, я совсем забыл, «Камасутра» написана на санскрите.

— Как вы относитесь к двум дням санскрита в неделю?

— Причем сутрами, смысл которых открывается лишь тому, кто превосходно знаком не только с языком, но и со временем написания.

— И вы не верите в своего лучшего ученика?

— Мне надо подумать. «Камасутру» легко понять превратно.

— Может, вы научите меня хотя бы одной сутре? Как предвкушение.

— Одна сутра не помешает. Дайте подумать, мой шишиа, что подойдет мужчине вашего калибра. Я расскажу вам кое-что из шестой части, посвященной куртизанкам. Эти женщины, говорит Ватьсьяяна, в принципе, обобщая лишь сказанное до него Даттакой, мудрости которого, разумеется, основаны на трудах его предшественников, они никогда не предстают в истинном свете, они всегда прячут свои чувства: любят ли мужчину или ничего к нему не испытывают, находятся ли они с ним потому, что он доставляет им удовольствие, или же в расчете отобрать все богатство, которым он владеет.

37 . НАУКАРАМ

II Aum Shubhagunakaananaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Ты припозднился.

— У меня нет больше денег на тонга.

— Все еще не нашел работы?

— Нет, ничего.

— А как же письмо, оно должно было пробудить впечатление?

— Меня прогоняли, прежде чем я мог его представить. Надо, чтобы кто-нибудь вначале прочитал это ваше восхитительное произведение, хотя бы один единственный фиренги. Это была моя ошибка. И я-то опытен в общении с фиренги! Что я себе выдумал. Я смешон, я знаю. Воображал, что заинтересую их. Как мне это пришло в голову? Мол, я, Наукарам — человек, который столько пережил, столько выучил, так изменился. А что видят незнакомые со мной фиренги? Да они меня не видят. Вообще не видят. Бёртон-сахиб меня бы не прогнал. Моя история пробудила бы его любопытство. Он потратил бы на меня хоть несколько минут. Я в отчаянии.

— Ну что ты, что ты, бхай-сахиб. Пусть один из этих фиренги лишь заглянет в то, что я написал. У него сразу проснется аппетит.

— Пусть только один из них возьмет в руку эти многочисленные листы, не так ли? Вы это хотели сказать? Пусть он только начнет читать. И что он тогда сделает? Он бросил мне их в лицо. Да как я смею, сказал он, раздувать толстую сказку из моей службы у офицера.

— Такого не могло случиться.

— Случилось. Листы теперь грязные. В том доме явно не следят за уборкой. Как раз там я бы и пригодился. Это было соседнее бунгало. Наш дом пустует. Сад зарос. Ходят слухи, что там обитает дух женщины. Мы с вами вдвоем сотворили толстую сказку. И кого она будет кормить? То был единственный фиренги, которого мне удалось увидеть. Прочие передавали мне, что не нуждаются в моих услугах. Неужели в городе появилось так много хороших слуг? Самодовольные гоанцы, вы знаете, о ком я, которые одеваются как фиренги и носят на шее крест, который мешает им бегать. Он заставил меня ждать на солнце. Его господину не хочется ничего читать. Ему слишком жарко. Что с ним случится, если он будет читать все, что ему приносят какие-то прохожие. Я даже не верю, что фиренги потратил столько слов. И как же часто кто-то приходит к вам в дом с письмом, спросил я. Этот гоанец надсмеялся надо мной. Он предложил, что я могу день помогать на кухне, тогда домоправитель посмотрит, гожусь ли я на что-либо. Такое унижение.

— Не надо терять мужества.

— Вам легко говорить. Я знаю, легко сносить чужие беды. Я даже разыскал учителя, Шри Упаничче. В надежде, что он вспомнит меня, хотя уже прошло почти пять лет. Дверь открыл его сын. Высокий человек. А учитель был такой маленький. Сын был в трауре. Его мать умерла. А отец удалился в какой-то ашрам. Где-то около Ганга. Сын был дружелюбен, как его мать. Предложил мне помочь. Я поспешно ушел. Как он может помочь? Помощь людей, которые не могут по-настоящему помочь, только усиливает унижение. У входа внизу был все тот же брадобрей. Он не узнал меня. А если бы и узнал, то что он мог бы подтвердить?

— Времена сейчас трудные, никто не спорит. Мне неловко именно сейчас поднимать эту тему, но мы как-то позабыли про мой гонорар. Кое-что поднакопилось. Не такая уж и несущественная сумма. Десять рупий. Я подсчитал вчера вечером. Если позволите, я сделаю предложение, которое нам обоим пойдет на пользу. Давайте определим последний взнос до окончания работы. И не важно, сколько она еще продлится.

— И вы наверняка уже задумывались о сумме этого взноса.

— Я предложил бы, чтобы вы заплатили мне еще раз шестнадцать рупий. И больше мы ни слова не пророним о деньгах.

38. КТО ПРИНИМАЕТ ЖЕРТВУ

Она никогда не рассказывала о себе. Было ошибкой осаждать ее в спальне. Она удерживала его на расстоянии тем, что возбуждала его. Когда она поджимала губы, он не мог оторвать взгляда от ее рта. Пока она вжималась в него сверху бедрами, он пристально смотрел на обещание ее рта, на мерцание ее немоты. Ее коса распустилась — ему казалось, она предавалась теперь страсти всякий раз, едва скорбь внутри нее грозила все обездвижить — она тяжело дышала, ее ожерелье порвалось и жемчужины спрыгивали с ее груди на его. Его глаза торопливо бегали, чтобы охватить все, наслаждение их обоих. Она задышала тяжелее, его взгляд сбился, еще тяжелее, а он, его отделяло всего немного, когда она остановилась и больше не двигалась, положив руки ему на грудь, начала говорить, по-прежнему сидя на его пульсирующем изумлении, говорила целыми предложениями, знакомым, доверительным голосом, рассказывая как будто мимоходом и в то же время требуя всего его внимания. Ему пришлось умерить толчки, чтобы следить за ее словами, которыми она описывала мудреца, брахмана по имени Ауддалака, который еще в молодые годы был инициирован во все формы ведических ритуалов, также и в те, когда соединение мужчины и женщины является торжественным жертвоприношением. Но однажды Ауддалака, столь грамотно рассказывающий о символической силе вульвы, возжелал ученицу по имени Виджайя и подстроил, чтобы они соединились во время ритуала, но этого ему было мало, он желал ее и вне обрядов, и они соединились, эти молодые люди, и страсть и наслаждение, какие они вызывали друг у друга, превзошли все остальное и затмили тот ритуал, которым люди поддерживали общение с богами. Кундалини умолкла. И что дальше? — спросил Бёртон. Раньше ты рассказывала все истории до самого конца. Она не отвечала. Ее молчание закралось в него. Он опустил взгляд на тонкую линию волосков, подобно цепочке крохотных муравьев поднимающуюся от ее лобка по животу к пупку и дальше, до маленькой ямки между грудей. Его рука скользнула по волоскам — ее гордость, рома-авали, которая магическим образом, как уверяла она, соединяет землю и небо. Наивернейший признак ее красоты, в чем она была убеждена. Он не разделял этого мнения, но она скорее покончила бы с собой, чем согласилась бы их выщипать. Его рука следовала соединению между ее сердцем и ее лоном. Когда их взгляды вновь встретились, ему почудился огонек симпатии в глубоком озере ее глаз. Он улыбнулся ей, и в его улыбке она, видимо, разглядела чрезмерное обещание ее глаз и потому начала двигаться, заталкивая его в область ее власти, и была жаднее обычного, жадно царапала и кусала, словно могла удержать вкус его тела, когда он завтра уйдет, словно могла оставить долговечный орнамент на его коже. Усталые, они выпали из любовной борьбы. Самое прекрасное время, подумал он, минуты, не отягощенные ни единой мыслью, самое прекрасное время, подумал он, то, которого он не замечает. И осознал, что это время уже в прошлом. Приподнявшись, стал пить ее губы, как будто искал в них хмельной нектар. А она, схватив его левую руку, играла его пальцами, скрещивала их, тянула за нижние фаланги, так что они похрустывали, и вдруг скользнула в напев, еле слышный, смысл которого возникал постепенно: