местные пристава, к которым через день требовалось приходить, дабы отметиться, собственноручно расписавшись в толстенной отчётной книге. Однако же за каждым шагом ссыльнопоселенцев зорко следили глаза местных жителей — крестьян или казаков, повязанных круговой порукою: в случае побега поселенного в селе или станице «политика» на местную общину налагался штраф аж в тысячу рублей — огромадные деньжищи! А уж ежели в течении года, то есть срока, в который этот штраф положено уплатить, беглец не сыщется, то на общину сверх суммы штрафа налагалась пеня в размере трёхгодичного денежного содержания станового пристава. Разумеется, таёжные «аборигены» вовсе не горели желанием терять тяжким трудом заработанные рубли по милости каких-то ссыльных «варнаков» и «политиков», а вот от трёшницы или десяточки, перепадающей от полиции за участие в поимке беглецов никто и никогда не отказывался.

Потому-то и зашевелились охотники из деревенек привилюйской тайги, услыхав о побеге «политика»-ссыльнопоселенца. Приметы его были разосланы по всем деревням и кочевьям. «Бляхин Павел Андреев. Отроду двадцать четыре года. Росту среднего, плечи широкие. Волосы, борода и усы — русые, глаза серые, лицо не скуласто, курнос, губы тонкие, голос звонок…»… Искали беглеца полицейские. Искали крестьяне. Искали самоеды. Искали в верховьях рек и у трактов, ведущих к железной дороге и уездным центрам. Искали недели, месяц, второй — но обнаружить так и не сумели.

А Пашка-беглец шёл своим путём: не на юг, к «железке», не к верховьям, а вдоль границы с тундрой — на запад, туда, где воды Северной Двины смешивались с солёными водами холодного моря. Шёл, потому что был обязан дойти, обязан доставить по назначению свой секретный груз, передать из рук в руки товарищу Тулину или же — всякое возможно в жизни революционера, может и не удастся свидится — кому-то другому из Центрального комитета.

«Запомни, Павел, что ты понесёшь! Ты понесёшь не просто обломки минерала, не какие-то там «стекляшки». Там за границей товарищи сумеют продать наши с тобой находки, а на вырученные деньги привезти в Россию станки и шрифты для подпольных типографий, пистолеты и ружья для будущих рабочих дружин, продукты и одежду для семей бастующих пролетариев! Наши находки дадут возможность социал-демократам вновь широко развернуть борьбу за нормальную человеческую жизнь для рабочего человека.

Царизм вынуждено пошёл на некоторое облегчение жизни пролетариев: уменьшен рабочий день, введены конфликтные комиссии, следящие, чтобы фабриканты не слишком-то глубоко запускали свою загребущую пятерню в рабочий карман. Сыновей пролетариев стали бесплатно учить в начальных классах, чтобы они приходили на место своих одряхлевших у станка отцов уже имея минимальные знания счёта и грамоты. Но вот беда: как и прежде, живёт основная масса рабочих в общих фабричных казармах, отделённые семья от семьи тряпочными занавесками. Как и прежде, обсчитывают пролетария и штрафуют за каждую мнимую или действительную провинность. Как и прежде, женщина-работница получает на треть, а то и вполовину меньшую зарплату за равный с мужчиной труд, а дети из рабочих кварталов в одиннадцать-двенадцать годов поступают на заводы и рудники, чтобы не быть лишними ртами в полунищих семьях! Справедливо это, Павел?»

«Какая уж тут справедливость, товарищ Рудольф!

Есть, конечно, и среди нашего брата-рабочего которые позажиточней: мастера, рабочая «головка»: у тех и домики свои есть, и квартиру с семьёй снимать могут. Да сколько их? На большой завод дай бог с полсотни или сотню человек! Такой может и детям своим попытаться образование дать: в реальное училище или в новое политехническое сына отдать. И тут уж выбирать придётся: коли мальчишка учится — так всё семейство волей-неволей постится, ремешки подтягивает: не дешёвое дело образование!

А кто из рабочих попроще да получает поменьше — так у тех и вовсе не жизнь, а каторга! Помню, работал я в Баку на биби-эйбатских промыслах: вся земля иссверлена, вышки стоят, рабочие все в нефти изгвазданы так, что и не разобрать: русский ли, татарин, перс или армянин. Нефть везде: на земле, на одежде, в каше, даже воздух нефтью провонял. Спать после смены пойдёшь, и во сне нефтью дышишь. А богатеи ездят себе в фаэтонах в штанах полосатых и штиблетах, а у мамзелей их у каждой шляпка да зонтики белые кружавчатые. А на какие деньги всё куплено? Да на те, которые им рабочие вместе с нефтью из землицы-матушки выкачивают. Нету никакой в этом справедливости!»

…Много дней прошло с того разговора у приречного костерка, но помнит Пашка, как наставлял его товарищ по партии и волею судьбы и губернского начальства начальник геологической экспедиции ссыльный Рудольф Самойлович:

«Главное, Павел, тебе из России выбраться. Границу без документов тебе не перейти, денег для оплаты услуг проводников-контрабандистов взять неоткуда. Камешки же, которые понесёшь, избави бог кому-то показать! У нас варнаки и не за такое зарезать могут!

Потому сделаем так: есть в Архангельске слобода Соломбала, когда туда доберёшься, найди Большую Никитскую улицу. До конца её пройдёшь, будет проулок вправо. На том проулке найди матроса Матвеева, кочегара с парохода «Владимир». Это наш товарищ, передай ему привет от Рудольфа Лазаревича и скажи: «Долог будет Великий пост». А он тебе должен ответить: «Да зато светлое Воскресение после наступит». Это пароль первой степени доверия, по нему Матвеев поймёт, кто ты. После скажешь: «И трава по весне поднимается», а в ответ должен услышать «И посевы в рост идут». Это пароль второй степени. Если верно ответит — проси помочь пробраться на пароход, идущий в Европу. Если не верно — значит, с этим помочь не сможет, тогда попроси оказать помощь с документами, а там уж сам из Архангельска добирайся как сумеешь.»

…Многое потом происходило. И возвращение в деревню, где товарища Самойловича уже ждал конвой «для препровождения в острог для суда по вновь открытым обстоятельствам». И пашкин побег «рывком», когда увидев чью-то упущенную лодку, плывущую с верховья по течению, Бляхин, не обращая ни на кого из деревенских внимания, разбежался и, оттолкнувшись от торчащего из берегового обрывчика корневища, полностью одетый кинулся в речную воду, жадно загребая, как когда-то на родной Волге. И ружейные выстрелы, свинцовыми самолитными жаканами крошившие лодочный борт. И уход от речного берега в тайгу, с моховой «заплатой» на пробитом боку, которую пришлось примотать к туловищу рукавом нижней рубахи. И дни пути, перетекающие в недели и недели, превращающиеся в месяцы: с