Искусством признавать свои ошибки Федор Никитич владел.

Но совсем иначе, лихорадочно перескакивая с одной мысли на другую, думал застывший перед боярином холоп.

Сейчас ему объявят, сейчас он узнает, сейчас решится его судьба…

Душевные терзания усиливались, поскольку Федор Никитич Романов наверняка был не просто господином для Юшки, а кумиром. Наверняка Юшка был влюблен в него.

Федор Никитич представлял для Юшки тот идеал совершенства, о котором всегда мечтал он и достигнуть которого – он понимал это! – ему было невозможно.

Обожание некрасивого, нескладного холопа, пригретого на его дворе, Федор Никитич не мог не заметить.

И только чтобы посмеяться, ради шутки, задал вопрос.

Не важно, о чем был вопрос, но совершенно очевидно, что Отрепьев ответил толково, демонстрируя недюжинный ум и переимчивость, как он это делал, уже будучи царем, разрешая в Боярской думе сложнейшие вопросы.

И тут Федор Никитич, уже почти решивший судьбу Отрепьева, заколебался. Планы у боярина великие были, людишки могли сгодиться всякие. Не получилась замена царевичу Дмитрию, может, что-то другое выйдет? От отца научен был Федор Никитич не пренебрегать ничем.

А кроме того, необычны были и образованность, и ум холопа. Как же было не показать такого раба родне, друзьям? И предан, предан был, так и ел глазами, будто собака.

Но если беседа с Отрепьевым удивила Федора Никитича, то какую же бурю подняла в сознании мечтательного и честолюбивого юноши.

Вглядываясь в портрет самозванца, легко представить, как переживал юный Григорий разговоры, в которые поначалу только ради веселья вовлекал его обожаемый патрон, как мечтательно и самозабвенно обдумывал их в душной людской.

Не так уж и важно, намек или оговорка послужили толчком к тому, чтобы связалось то особое (оно могло ему казаться таким) положение, которое Григорий занимал в боярском доме, и трагедия, разыгравшаяся в Угличе…

Отрепьев был ровесником царевича…

Он жил рядом, когда случилась трагедия в Угличе. Тогда отец его Богдан и перебрался в Коломенское…

Что-то неясное зашевелилось в памяти… Ну да! Тот разговор, который слышал он…

– Это – Дмитрий?!

– Похож?

– Кажись, тот другой будет.

– Не этот…

– Не этот… Этот тут!

– А который настоящий?

Кто говорил? Не мог вспомнить Григорий… Откуда-то из темноты памяти звучали голоса.

Когда, заикаясь от страха, попытался рассказать Григорий Федору Никитичу о своей странной фантазии, тот не засмеялся.

Выслушал и, ничего не сказав, ушел. Потом Отрепьеву сказали, что боярин велел идти жить к Михаилу Никитичу Романову. Испугался Григорий, что прогневал боярина, раз гонит со двора, но у окольничего Михаила Никитича приняли, будто и не холоп он был…

Не в людской поселили, а отдельную хоромину выделили.

Странным стало отношение Романовых. Григорий был дворовым человеком, но с ним обращались как с хозяйским сыном, обучали его наукам, которые не надобны были холопу.

«Кто я?» – оставаясь один, думал Отрепьев.

Однажды он задал, осмелев, этот вопрос отличавшемуся дородством, ростом и необыкновенной силой Михаилу Никитичу.

– А ты разве не знаешь, кто ты? – спросил в ответ окольничий и ушел, и еще темнее, еще жарче в голове Григория сделалось. Так и не разобрать было, то ли укорил хозяин, что он, холоп, позабыл свое происхождение и место, то ли за другое укорил, за то, что в холопстве решил спрятаться от более высокого назначения…

Потом был неожиданный перевод в дом князя Бориса Черкасского, где тоже держали в великой чести, наконец – приказано было постричься в монахи.

Ничего не понимал Отрепьев.

Не понимал, чем вызвано внимание патриарха Иова, поставившего его в писцы и посвятившего в сан иеродиакона.

Все окончательно смешалось в голове, когда обрушилась на Романовых опала.

Отрепьев ходил смотреть, как жарко и страшно горела 26 октября 1601 года подожженная стрельцами усадьба Федора Никитича…

Жарко и темно было в голове.

Как удары молота, отдавались скорбные вести о благодетелях.

Федора Никитича заключили в Антониево-Сийский монастырь и насильно постригли в монахи. Жену его «замчали» в Заонежский Толвуйский погост и тоже постригли.

Темный и неясный пронесся слух, будто Богородица не велела молиться за Годунова. Жарко стало тогда на осенних московских улицах, заходила, заколотила в жилах кровь…

В этой жаркой духоте очнулся монах Григорий. Жарко было в голове, стучала в висках кровь…

«Кто же я?» – думал он.

В принципе, не так и важно, сам ли Григорий додумался, что он царевич Дмитрий, материализовав циркулирующие по Москве слухи, или ему был сделан намек от посланца Романовых.

Важно, что Григорий готов был поверить в это, ему казалось, что он всегда знал об этом. Федор Никитич подготовил, а дьявол подсказал – выдать себя за наследника престола…

Известно, что тогда и начал чернец Григорий намекать на свое царственное происхождение. Н.М. Карамзин пишет, что «юный диакон с прилежанием читал Российские летописи, и не скромно, хотя и в шутку, говаривал иногда чудовским монахам: “знаете ли, что я буду Царем в Москве?”»

Когда слух о непригожих речах Отрепьева дошел до ростовского митрополита Ионы, он немедленно доложил Годунову. Годунов приказал дьяку Смирнову Васильеву схватить дерзкого инока и заточить в Кирилло-Белозерском монастыре.

И вот тут начинаются уже настоящие чудеса…

Дьяк, исполняя указание Годунова, вдруг занемог беспамятством, позабыл царский указ и дал Григорию Отрепьеву возможность убежать в Галич.

Из Галича Григорий перебрался в Муром, из Мурома[34] – в Борисоглебский монастырь. Там ему удалось раздобыть лошадь и вернуться назад в Москву.

Из Москвы Григорий ушел уже под видом паломника…

«В 1601 или 1602 году, в понедельник второй недели Великого поста, в Москве Варварским крестцом шел монах Пафнутьева Боровского монастыря Варлаам; его нагнал другой монах, молодой, и вступил с ним в разговор, – пишет С.М. Соловьев. – После обыкновенных приветствий и вопросов: кто и откуда? – Варлаам спросил у своего нового знакомца, назвавшегося Григорьем Отрепьевым, какое ему до него дело? Григорий отвечал, что, живя в Чудовом монастыре, сложил он похвалу московским чудотворцам и патриарх, видя такое досужество, взял его к себе, а потом стал брать с собою и в царскую Думу, и оттого вошел он, Григорий, в великую славу. Но ему не хочется не только видеть, даже и слышать про земную славу и богатство, и потому он решился съехать с Москвы в дальний монастырь: слышал он, что есть монастырь в Чернигове, и туда-то он хочет звать с собою Варлаама. Тот отвечал Отрепьеву, что если он жил в Чудове у патриарха, то в Чернигове ему не привыкнуть: черниговский монастырь, по слухам, место неважное. На это Григорий отвечал: “Хочу в Киев, в Печерский монастырь, там старцы многие души свои спасли; а потом, поживя в Киеве, пойдем во святой город Иерусалим ко гробу Господню”. Варлаам возразил, что Печерский монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж теперь идти трудно.