— Вот так большевики и превращаются в подонков, — пророчески шутил Орест Пахомыч.

Вынесенное товарищами постановление он принял буквально. Чтобы не угодить в расставленные охранкой сети или не попасться на крючок, он вовсе перестал выходить на улицу, плавал с утра до вечера в скрывавших его облаках табачного дыма и только ночью появлялся иногда внутри крытого стеклом балкона: высунет голову, глотнет кислорода — и сразу назад.

Человек прямого физического действия, драчун и дуэлянт, рожденный для яростных и кровавых схваток, он трудно приспосабливался к новым обстоятельствам — входя в роль, подолгу неподвижно лежал на одном месте, был нем, шевелил отросшими длинными усами. Надежда Константиновна Крупская и Инесса Арманд, носившие Сувенирову корм, рассказывали цековцам, что тело у Ореста Пахомыча сделалось скользкое и плоское. Обеспокоенные женщины метали икру, требуя изменить формулировку, но многоопытные члены ЦК дальновидно настояли на ранее вынесенном определении.

Стилистический казус с интересной метафорой имел далекие последствия.

Кое-что прочитав и осмыслив, Сувениров набрался политического жирку и уже твердо знал, кого следует вывести на чистую воду.

Выпытав у Надежды Константиновны, что Ильич то ли издавал, то ли собирался издавать собственную газету, Сувениров приказал оборудовать подпольную типографию и бросил в массы номера исторической «Искры», все материалы которого написал сам.

Статьи получились острыми, злободневными, насыщенными бичующей сатирой и неподражаемым сувенировским юмором. Не поленившись, Орест Пахомыч взялся за карандаш и самолично набросал несколько карикатурных изображений, могущих привлечь к изданию читателя наблюдательного, но неграмотного.

Украшением номера стала передовица «Кое-что о пятипалых».

«…некоторые господа идеалисты, — задиристо выступал автор, — этакие праведники в крахмальных сорочках и котелках (Сморчков, Зноско-Брухастый, Фраерфишерман, Тихонова) со всей серьезностью полагают, что самодержавию погрози только холеным думским пальчиком — и свободы нас встретят радостно у входа… Смейся, паяц! Зубастое коронованное чудище с удовольствием превеликим этот пальчик откусит и осклабится людоедски — еще, господа думцы, еще погрозите!

Умеренные до безопасных пределов „смельчаки“, — развивал тезис Орест Пахомыч, — бунтари-теоретики в продранных насквозь штанах (Гуруляев, Стафилококков, Тер-Магомедов, Морковкина), пыжась от натуги, вертят государю Палкину в собственных карманах комбинацию из трех пальцев. Занятие бессмысленное и жалкое!

Мелькают в пестрой политической палитре, — продолжал Сувениров, — и совсем утерявшие чувство реальности сюрреалисты-фракционщики с голубой и розовой дымкой в облысевших бугристых головах (Едоковский, Насруллаев, Баренциммербойм, Лыкова). Эти на потеху честному народу слагают нечто совсем непотребное, задействовав именно четыре пальца.

И только передовой рабочий класс и его испытанный авангард в лице марксистско-сувенировской партии, — возвышал свой голос вождь и учитель, — знают ту единственную комбинацию, которая даст нам свободу истинную. Кулак, господа! Пять пальцев, сжатых вместе. Вот он, наш весомый аргумент. И по башке всяким там Романовым и иже с ними!

Не мудрствуйте, судари! — вывязывал заключительный бантик главный идеолог и просветитель. — Все очень просто. Как два пальца».

Внутренние полосы были заполнены практическими рекомендациями тем, кто нес в этот непростой для партии период основную тяжесть пропагандистской работы. Выделялись со знанием дела написанные «Что должно быть в косметичке у большевички», «Личная гигиена дочери партии», «Где спрятать листовку», «Предохранение по-цеткински».

Четвертая полоса носила развлекательный характер. Анекдоты о политических противниках («Возвращается Гучков из командировки…»), едкая сатирическая миниатюра («Как один Распутин двух генеральш…»), кроссворд («чудище во плоти, со скипетром и короной, поработившее Россию и осквернившее имя святого угодника, 7 букв»). Здесь же помещались кулинарные рецепты («Партийная закваска в домашних условиях», «Хрен вам, господа монархисты», «Пиво мартовское» от Цедербаума).

Беззаветные дочери партии, «Ниловны», как сочувственно прозвали их в народе за выпавшую горькую долю, проносили газету на заводы, фабрики и мануфактуры. Пролетарии жадно набрасывались на женщин, лезли под одежду, вынимали свежетиснутые полосы, страстно впивались в то живое и горячее, что было им необходимо, как воздух.

В народе нарастало возбуждение. Рабочие оставляли станки. «Даешь!» — грозно раздавалось то там, то тут. Правящая верхушка, едва уцелевшая после октябрьских событий, бросила все силы на борьбу с революционным разложением. Разносчиц большевистской эпидемии грубо хватали и гноили в застенках. «Мы вам еще покажем!» — грозили мужественные женщины своим тюремщикам…

Пока же сила была на стороне самодержавия. Лучшие люди партии были схвачены или принуждены скрываться. Сжималось кольцо и вокруг главного идеолога и вдохновителя.

Орест Пахомыч чувствовал это лучше других.

Однажды из окна конспиративной квартиры он увидел нескольких околачивавшихся на углу филеров. Не прошло и недели, как они переместились к самому подъезду. Приходившие товарищи рассказывали Сувенирову, что видели их в парадной. Потом часть шпиков обосновалась на лестничной площадке. И вот, как-то утром, выйдя по надобности на кухню, вождь пролетариата увидел толстомордого агента, пьющего чай с Инессой Арманд.

Через несколько дней в спальню Сувенирова постучали.

На стук никто не отозвался.

Дверь взломали.

Хлынувшие внутрь жандармы, готовые схватить и повязать главного зачинщика беспорядков, были обескуражены.

Объект, находившийся, казалось бы, под неусыпным наблюдением, бесследно исчез.

Кровать была аккуратно застелена, большой платяной шкаф пуст.

Единственным живым существом, встретившим блюстителей порядка, была жирная камбала, неподвижно лежавшая на дне огромного, во всю стену, аквариума.

Степан Никитич Брыляков продолжал находиться в своем служебном кабинете.

Зажженные газовые фонари симметрично разрезали кромешную мглу за окнами, уставшие лошади медленно протащили к реке последнюю подводу со снегом, в кондитерской напротив появились гусары — отчаянные красавцы в распахнутых шинелях опасно флиртовали с объевшимися сладким гимназистками, ухарски пили ром из больших плоских бутылок и, старательно не замечая дорогого старинного зеркала, порывались разбить в складчину что-нибудь не слишком ценное.

Не желая возиться с трубкой, он закурил папиросу. Тут же появилась пошлейшая, противоречащая его убеждениям мысль. ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ. Допустим. Но разве Александра Михайловна Колонок была его судьбой? Разве не жена Аглая Филипповна, дочь, сыновья и даже дедушка-молоканин? Причем тут эта странная и чужая женщина, с которой он виделся лишь однажды и от которой бежал на рассвете по высокой росной траве?