Фишман ждал его в скверике, присев на каменное основание ограды. Курил, смотрел в небо, по которому верховой ветер гнал облака.

— Здравствуй, Яша! — Макс не сомневался, что Фишман давно уже его срисовал и лишь "театр играет", рассматривая холодное осеннее небо.

— Здравствуй, Макс! — Яков повернул голову, посмотрел Кравцову в глаза, кивнул, словно бы узнавая. — Действительно ты, а говорили, убит… Вот же люди, какие нехорошие!

Он встал, на глазах — голубых, внимательных — явно проступила влага. И то сказать, много ли осталось у Фишмана живых друзей? У Кравцова, впрочем, тоже.

— Макс… — Фишман, крепкий и безумно отважный мужик, явно испытывал чувство неловкости. — Я несколько смущен конспиративным характером нашей встречи. Сам понимаешь, мое прошлое…

Прошлое у Якова — бурное, иначе и не определишь. В свое время, то есть буквально несколько лет назад, он был одним из самых известных боевиков эсеровской партии. Во всяком случае, Семенову не уступал ни в чем, но при том являлся так же и публичным политиком — признанным лидером левых, а позже, и легальных эсеров. Однако бомбу, убившую Мирбаха, делал тоже он.

— Яша…На вот, посмотри, — переходя на итальянский, сказал Кравцов и протянул Фишману свои документы. — В одном учреждении работаем…

"В мирное время", то есть до Мировой войны, Фишман был едва ли не единственным другом Кравцова в Италии. Расстояния разделяли их, впрочем, не малые, но из Падуи до Милана, где учился на химика Яков, было куда ближе, чем до Парижа или Петербурга.

— Я узнал, что ты будешь в Москве… — Макс забрал у Фишмана свои бумаги и потянул из кармана трубку. В последнее время ему дико надоело сворачивать самокрутки, вот и весь сказ.

— На самом деле, я ужасно рад тебя видеть, Яша! Честное слово! Но я забыл, когда нормально спал. Так что прости. У меня к тебе дело. К другому не обратился бы, а к тебе могу. Ничего криминального, но ты прав: строго конфиденциально. Служебное расследование… сам понимаешь. Я тебя даже в тему, пусть и в самом общем плане, посвятить не могу.

— Ну, и чем, я тебе тогда могу помочь?

— Мне нужно добыть из архивов ЧК дело Муравьева. Того самого. Восемнадцатый год, зима, еще до мятежа… И за давностью лет, я думаю, оно никому ничего… Но официального запроса мне хотелось бы избежать. А ты… Не мог бы ты, Яша, спросить Блюмкина? Вы все-таки друзья, а он нынче фигура!

— Ты ему тоже не чужой, — хмыкнул Фишман, вспомнив, очевидно, восемнадцатый год, Киев… и все былое.

— Не хочу одалживаться.

— А я, стало быть, могу.

— Ты другое дело, Яша! Вы же старые друзья. В конце концов, Мирбаха вместе…

— Оставь! — махнул рукой Фишман. — Значит, Муравьев.

— Да. Мне надо посмотреть его следственное дело. Муравьева арестовывали за несколько месяцев до мятежа. Вот тот его арест меня и интересует. Дело давнее, так что режима секретности, как я понимаю, там нет, тем более, что тогда его освободили, не найдя состава преступления. Феликс и освободил. Мне просто нельзя обращаться в ЧК официально. Вот и все.

— Ладно, — кивнул Фишман. — Я спрошу… Только не Блюмкина. Ну, его, на хер. К тому же он уже не там, а у Троцкого, так что пусть себе служит. Я Васю Манцева попрошу, он член коллегии ВЧК, ему и карты в руки. Вы ведь знакомы, не так ли?

— Ну а кто с ним не знаком. В девятнадцатом пересекались, но лучше бы тебе меня при встрече не упоминать. Меня в их конторе не шибко любят, как раз за девятнадцатый.

— Все равно придется сказать, — пожал широкими плечами Фишман. — Он же не отдаст дело мне. Максимум, там, у себя, тебе покажет.

— Ну, вот, когда согласится, тогда и называй…

От встречи с Фишманом остался неприятный осадок. Не так следовало им встретиться, совсем не так. Но делать-то что? Что, мать их, прикажете делать, если время уходит, а земля уже едва не горит под ногами? Не дай бог, зазеваться! Тогда лучше бы и вовсе не начинать…

8.

Он долго оттягивал этот визит. Сколько мог, хотя прекрасно понимал, что, в конечном счете, дело не в стародавних чувствах или интеллигентской щепетильности, а в том, что "дело требует".

И сейчас, стоя в подворотне перед ее домом, в последний раз проверил себя: не блажит ли? И, если нет, имеет ли право? Получалось, не блажит. Будрайтис собрал в свое время достаточно "информации к размышлению" — целое досье. Оставалось только прочесть его внимательно, вспомнить, что и как происходило тогда на Украине, и придти к очевидным выводам. Кравцов к ним, как минимум, три раза пришел. Все проверял себя и перепроверял. Но факты, как говорится, упрямая вещь. А что касается права, то тут, кто смел тот и съел, и он в своей борьбе за Коммуну ничем не хуже Ульянова-Ленина или еще кого.

Макс пыхнул трубкой, и в этот момент дверь во флигель отворилась, и Маруся сама вышла к нему. А то, что не случайно, а именно к нему, и к бабке не ходи! Вышла, посмотрела в тень подворотни, словно могла найти там, в полумраке, его, Кравцова, взгляд, да и пошла. Медленно, уверенно. К нему.

— А я все думала, придешь, не придешь. Пришел.

— Здравствуй, Маруся! — Макс успокоился сразу вдруг, как будто и не волновался совсем. — Страшно рад видеть тебя живой.

— Здравствуй, Максимушка! — конечно, возраст и жизненные невзгоды изменили ее лицо, но не настолько, чтобы не узнать. Кравцов любил ее когда-то, и от той любви отказываться не собирался.

— В двадцатом, весной, один человек сказал мне, что тебя больше нет…

— Ну, так меня, вроде как, и не было. Почти год без памяти, вполне себе смерть.

— Да, пожалуй… Может быть, я тебя у бога и отмолила. Знаешь ведь, молитвы грешников ему прямо в уши идут.

— Ты, и отмолила? — удивился Кравцов.

— А что тебя смущает? — чуть повела плечом Мария. — Что я идейная анархистка пошла в церковь и поставила свечку? Пошла, Макс. И свечку поставила, и на колени встала… И вот он ты, стоишь передо мной. А говорят, бога нет.

— А я напился, — сказал тогда Макс. — Услышал про Севастополь и напился. Три дня из запоя не выходил. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни.

— Объяснились, — кивнула женщина. — Переходи к делу. Сдашь?

— Тебя? — удивился Кравцов. — Да ни за какие коврижки! Ты что совсем спятила?! Я бы тебя не сдал даже если бы было за что. А ту липу, что наши в Киеве фабриковали, пусть сами и едят.

— Спасибо, Макс, — ее глаза были сухими, но Кравцов знал, чего ей стоят эти слова. — Меня предали почти все… Ты — нет.

— Это не достоинство.

— Как знать, — чуть дернула губой женщина. — Времена нынче не те, волки в поле лютуют…

— Я не волк, и ты не волчица, — Макс пытался сейчас вспомнить ту, прежнюю, парижскую Марусю. И не мог. Образ ушел, вытесненный другим. Жизнь есть жизнь, и никуда от этого не уйдешь. — Скажешь, "нет", я не обижусь. Настаивать не стану. Уйду и никогда не вернусь.