"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась… Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…"

— А мне, тогда, почему не сказали? — спросил он вслух.

— А ты уверен, что не сказали? — прищурился Семенов.

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

"Намекал… Вот только, оно мне надо?"

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь — вымарывать замучаешься.

5.

"Сделанного не воротишь!" — но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола — чисто светлое воскресенье, — и сон не шел, хоть убей.

"Что наша жизнь? — вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. — Игра!"

Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?[9]

"Сыграть по крупному?" — вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.

"Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…"

Н-да, бодался теленок с дубом…

Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.

"До сих пор, — думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. — До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…"

Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".

Весь мир театр, люди в нем — актеры…

"Нет не театр! — решил Кравцов. — Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"

Таких немного — "Узок их круг, страшно далеки они от народа".

Ленин, но ему всей жизни оставалось — считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные — пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конечном итоге, доставит их всех — живых и мертвых — тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?

— Что-то случилось?

Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины — ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!

— Случилось, — Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.

— Не расскажешь? — спросила Рашель, садясь рядом с ним.

— Не могу, — ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. — Не имею права.

— Не претендую, — усмехнулась Реш. — Помочь могу?

— Скажи, — спросил он тогда. — Какой будет Коммуна?

— Красивый образ, — тонкие пальцы легли на его плечо. — Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.

— Значит, все напрасно? — он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.

— Брось! — ответила она. — Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.

— И точку "невозврата" мы миновали…

— Что? — ну, разумеется, она его не поняла, но он-то себя понял правильно…

6.

За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда — и даже часто — пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно наполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело "Оборотня". Допрос Петра Авена, докладная записка товарища Стуцки, беседа с Львом Зиньковским, воспоминания Беркмана… Взрывная сила документов, собранных за эти дни группой Кравцова, могла похоронить многие репутации и стереть в пыль многие "далекоидущие" планы.

— Я думаю, этого достаточно, — Стецько, которого теперь называли Колядным, положил перед Кравцовым чистовик "резюме" и пожал плечами. — Все равно больше не накопать, да и не надо. Здесь не только на расстрел, тут вполне на четвертование хватит.

Эдельвейс оказался просто незаменим. И людей нужных знал, и образование имел — реальное училище, курсы бухгалтеров и школа прапорщиков — и рука не дрожала, если приходилось "актировать" кого-нибудь по ходу дела. А такое случалось, увы, не раз и не два. Гражданская война на то и гражданская, что в ней "граждане" воюют. А потому и куртуазные "законы ведения войн" им не указ. Впрочем, Кравцов знал, во что ввязывается, оставляя у себя папочку бывшего начальника "сводочного" отделения, в один момент превратившегося в Харькове — ну, словно Золушка в принцессу — в начальника Разведотдела Военных сил Украины и Крыма. Знал, но взял, принял ответственность на себя, и уже через несколько дней вызвал в Москву Стецько, оформив перевод своей властью "комбрига для особых поручений". А держать товарища Колядного и некоторых других товарищей "в узде", имея на руках такие козыри, как документы Будрайтиса, было лишь делом техники, притом не самой изощренной. Цинично звучит, но по существу верно, а главное, механизм-то эффективный, кто бы спорил! Группа построилась быстро и работала великолепно, хотя ни сил особых — пять человек, — ни средств у Кравцова не было. Ну, денег, допустим, не было теперь ни у кого, а Макс Давыдович предполагал все же, пусть и на следующем этапе, "несколько разбогатеть". Однако на данный момент все так и обстояло: работали практически без "презренного метала" и тем более, без спецсредств, на честном слове, энтузиазме, и чувстве безысходности.