в которой сочетались и опытная светская дама, и любящая восторженная женщина, оказался верным. «Все женщины из общества долгие годы что-то получали от Диз, — писала она подруге. — Он лучше, чем кто-либо из известных мне мужчин, способен по достоинству оценить женщину, у которой есть что отдать взамен того, что она получит. <…> Теперь желание отдать возникло у меня, и я точно знаю, как это сделать». Дизраэли предлагал невесте, как в свое время сестре, возможность стать партнером в таком дерзком предприятии, как его политическая карьера; он играл на страсти, которую понимал лучше всего, — на честолюбии. К тому же между ними, скорее всего, существовало и физическое влечение. Как-то раз, еще в период ухаживания, когда Мэри-Энн собиралась прийти к нему, Дизраэли предварил ее визит запиской с целью подготовить некий сокрытый от посторонних взоров момент: «Не забудьте заблаговременно снять перчатку, чтобы мы могли стоять рядом друг с другом и я сжимал вашу руку и ощущал ее восхитительную нежность».

Все это вместе и привело к тому, что брак Дизраэли слыл союзом счастливым. «Диззи женился на мне ради денег, — говорила Мэри-Энн, — но, случись такая возможность еще раз, женился бы на мне по любви». А поскольку в викторианскую эпоху консервативные «семейные ценности» значили немало, репутация Дизраэли как любящего мужа внесла заметный вклад в восстановление его доброго имени. Слухи о взаимной преданности супругов получили распространение. Чаще всего упоминали такой эпизод: Мэри-Энн, направляясь вместе с мужем в Палату общин, где предстояли дебаты по важному вопросу, случайно защемила пальцы дверцей экипажа и, чтобы Дизраэли не отвлекался от размышлений, подавила крик боли и продолжала улыбаться, пока он не скрылся из вида.

Дизраэли ответил на эту преданность по-своему. После десятилетий брака он оставался романтическим, рыцарственным супругом. В 1867 году, когда они оба были больны и лежали в разных спальнях, он написал жене записку, где говорилось, что их дом превратился в больницу, «но больница с тобой, — закончил Дизраэли, — стоит дворца с кем-либо другим. Твой Д.». Он остался верен Мэри-Энн, даже когда в глазах общества она превратилась в нелепую фигуру, продолжая наряжаться и кокетничать словно девушка, хотя ей перевалило за семьдесят. Положение не улучшали и ее «непосредственные речи» (так их назвал один из друзей), которые иногда «просто пугали». Она удивила друзей Дизраэли, признавшись, что никогда не знала, кто был раньше — греки или римляне. В другом случае, когда кто-то обмолвился о бледной коже одной дамы, она сказала: «Ах, жаль что вы не видели моего Диззи в ванной! Тогда бы вы получили представление, что такое на самом деле белая кожа». Впрочем, несмотря на подобные faux pas[56], Дизраэли оставался целиком и полностью преданным «милому сердцу спутнику жизни». В 1872 году, незадолго до смерти, Мэри-Энн сказала подруге, что «ее жизнь была длинной дорогой счастья благодаря его любви и доброте».

9

На следующих всеобщих выборах, состоявшихся в 1841 году, время тори наконец пришло. За десять лет пребывания у власти либералы перегрызлись между собой и лишились популярности, в результате чего консерваторы (как их стали называть, когда партию возглавил сэр Роберт Пиль) завоевали значительное большинство в новом парламенте. Среди них был и Дизраэли, поменявший свой прежний избирательный округ Мейдстон на новый — Шрусбери. Как и раньше, избирательная кампания не доставила ему большого удовольствия. В романе «Конингсби» Дизраэли излил свое раздражение на неизменный объект неприязни любого политика — колеблющегося избирателя: «Когда во время предвыборной агитации вы добиваетесь их поддержки, они говорят, что уведомления о дне выборов еще нет и день этот пока не определен. Когда вы снова приходите к ним сообщить, что уведомление получено, они отвечают, что в конце-то концов особой конкуренции может и не быть. А когда вы приходите в третий раз, уже полумертвый от усталости — самым дружеским образом заверить их, что вы вместе с вашим соперником всенепременно придете на избирательный пункт, они поддернут брюки, потрут руки и с тупой ухмылкой скажут: „Да, сэр, конечно, мы подумаем“».

Впрочем, выиграв эти выборы, Дизраэли столкнулся с более серьезной проблемой. Его никогда не удовлетворяло положение «заднескамеечника», то есть рядового члена парламента, и теперь, когда к власти пришла его партия, он с особой силой возжелал заполучить пост в правительстве. Однако, когда подробности о составе правительства Пиля просочились, стало ясно, что Дизраэли членом кабинета не станет. Он поступился гордостью и написал Пилю подобострастное письмо: «С того момента <…> как я встал под ваше знамя, мне пришлось противостоять такой буре ненависти и злобы политических противников, какая редко выпадает на долю человека, и выдержать это тяжкое испытание я смог только благодаря уверенности, что придет день, когда величайший политик страны открыто даст понять, что с уважением относится к моим способностям и моей особе». Даже Мэри-Энн внесла свою лепту, напомнив Пилю (в письме, которое Дизраэли, по всей вероятности, никогда не увидел), что ее покойный муж истратил целое состояние на нужды партии тори.

Однако все это не привело к желаемому результату. В новое правительство Пиля вошли три будущих премьер-министра, в том числе Гладстон, но для Дизраэли в нем места не нашлось. Несмотря на все, чего он достиг, доверия лидеров тори ему завоевать не удалось, и он остался блестящим парламентарием, но в кабинет не вошел. Что еще хуже, он не видел способа исправить положение. Пиль был сильным премьером, опирающимся на поддержку весомого большинства депутатов, и, по всей вероятности, мог остаться главой партии на долгие годы, а может быть, десятилетия. Тем временем члены его правительства будут набирать опыт и усиливать свое влияние, так что даже после ухода Пиля с политической арены его последователи займут все высшие посты в партии консерваторов. Политическая карьера Дизраэли, начатая с таким трудом, зашла в тупик.

Но прежние поражения научили его терпению и изобретательности. В ответ на очередную неудачу он вновь заявил о своих честолюбивых устремлениях. Если ему не удалось достичь желаемых вершин в политике, он мог по крайней мере вернуться к своему первому призванию — сочинительству. Три романа Дизраэли, вышедшие в середине сороковых годов, существенно отличались от его ранних произведений. Автор уже не предавался фантазиям о власти, как это было в «Контарини Флеминге» и «Алрое»; теперь он разрабатывал стратегию ее достижения, намеренно используя свои сочинения, чтобы заявить о собственных притязаниях на политическое лидерство. Прикрываясь литературным вымыслом, он резко критиковал Пиля, глумился над лишенными воображения тупицами из руководства партии тори и