к проявлению как английских, так и еврейских чаяний, идея, что именно он может стать тем, кто возведет Иерусалим — возвратит евреям достойное положение, исполнив христианское пророчество, — вполне совпадала с его мечтами о своем всемирно-историческом предназначении.

Однако «Алрой» предлагает и иное представление об освобождении: самоосвобождение, которым кичится Хонайн, говоря: «Я был сам себе мессия». Альтернатива эмансипированного еврея, противопоставленная древним чаяниям Алроя, сводится к простой мысли: единственный вид свободы, который нужен еврею, — это свобода от иудаизма со всеми его устаревшими запретами и ущербностью положения в обществе. А для еврея, оказавшегося в положении Дизраэли — крещеного, вхожего в высшее общество, — этот вид самоосвобождения представляется неизмеримо более практичным, чем великие планы Алроя. Ведь даже Алрой подвержен искушению покинуть тесную еврейскую среду и стать предводителем многих народов, как дозволяют его способности. В романе скрыта серьезная нравственная коллизия, которую можно и не различить, если судить по его цветистой поверхностной канве. Автор смело и откровенно говорит о важнейшей еврейской дилемме: обязан ли Алрой (то есть Дизраэли) поставить свои дарования на службу еврейскому народу или себе самому и миру?

В свете дальнейшей карьеры Дизраэли ответ на этот вопрос, данный в «Алрое», глубоко ироничен. Роман не одобряет еврейское сектанство Джабастера (Дизраэли разделяет неприязнь своего отца к вмешательству духовенства в светские дела), но и отвергает ассимиляцию ради выгоды, к которой призывает Хонайн, ибо она ведет к утрате чести и жизненному краху. Действительно, различие между еврейской верой и еврейской сплоченностью, которое проводит Дизраэли, и его уверенность в возможности признавать второе, отказавшись от первого, — вот что делает роман «Алрой» важным протосионистским сочинением. Дизраэли предвосхищает утверждение Мозеса Ѓесса, что «добродетельный еврей — это прежде всего еврейский патриот». Если бы Дизраэли повиновался логике своего романа в собственной жизни, если бы он попытался воплотить идеи Алроя в девятнадцатом веке, то, возможно, превратился бы в реального Даниэля Деронду.

Но «Алрой» был вымыслом, а не программой действий, и ко времени его публикации Дизраэли уже решил, что станет мессией самому себе, — что Англия, а не древний Израиль станет Израилем его мечты. Сочинение «Алроя» стало для Дизраэли своего рода экзорцизмом. Примеряя на себя вымышленную альтернативную карьеру — судьбу еврейского политического лидера, — он убедил себя, что такой выбор невозможен. Впрочем, в тридцатые годы он не сумел бы сыграть ту роль, которую в девяностые сыграл Ѓерцль. Только после смерти Дизраэли рост политического антисемитизма и усилившиеся гонения на евреев в России привели к тому, что необходимость сионизма стала очевидной для самих евреев, и, лишь осознав эту необходимость, они поверили в сионизм. В той Европе, которую знал Дизраэли, протосионизм «Алроя» мог быть только некой «идеальной целью». А для понимания его «реальной цели» нам придется рассмотреть не столь блистательную личность Вивиана Грея.

Возможно, Дизраэли последовал совету, который Хонайн дает Алрою: «С твоим характером и твоим дарованием ты можешь стать великим визирем. Выкинь из головы вздор». Однако в каком-то уголке сознания он всегда был верен национальному «вздору» Алроя. Это удивительным образом подтверждают дневниковые записи лорда Стэнли. В пятидесятые годы, когда Стэнли впервые возглавлял правительство, он был немало восхищен экзотической личностью Дизраэли. В своих дневниках он неоднократно пытается прояснить для себя, бывает ли Дизраэли когда-нибудь вполне серьезен — руководствуется ли он какими-то политическими принципами или только тактическими соображениями. «Создается впечатление, причем оно преобладает, — пишет Стэнли, — что у Дизраэли нет сколько-нибудь определенного собственного мнения, но при этом он готов воспринять и защищать любую точку зрения, которая в данное время получает признание среди консерваторов».

Есть лишь одно место в дневнике, где Стэнли пишет, что поверил в искреннюю увлеченность Дизраэли. Это произошло, когда он посетил Дизраэли в начале 1851 года, через двадцать лет после путешествия того в Палестину:

Как-то раз, именно во время этой встречи, он чрезвычайно серьезно говорил со мной о возвращении евреев на их родину. <…> Эта страна, по его словам, весьма богата природными ресурсами, необходимы только рабочая сила и защита тех, кто там будет трудиться. Землю можно купить у турок, средства для этого появятся — помогут Ротшильды и крупнейшие еврейские капиталисты; турецкая империя разваливается, турецкое правительство за деньги согласится на все; остается только обустроить колонии, решить вопрос с правом на землю и обеспечить защиту колонистов от жестокого обращения. Вопрос о государственном статусе может подождать, пока все сказанное не претворится в жизнь. И он добавил, что эти идеи пользуются широкой поддержкой в еврейской среде. Тот, кто воплотит их в жизнь, станет следующим мессией, истинным Спасителем его народа.

Перед нами почти в точности изложена программа, которую в 1896 году выдвинет Ѓерцль в своем труде «Еврейское государство». Кто, в конце концов, может сказать, что бы случилось, если бы Дизраэли, лично знакомый с великим множеством английских и европейских государственных деятелей, выдвинул такую программу на полвека раньше? И все же к тому времени, когда Дизраэли открыл Стэнли сокровенную часть своих помыслов, он уже давно осознал, что совместить стремление занять пост премьер-министра Англии и желание стать «следующим мессией» невозможно. Стэнли пишет, что «он больше не возвращался к этой теме», а позже отмечает: «Я не слышал о каких-либо практических шагах Дизраэли в этом направлении или попыток эти шаги сделать». Стэнли только оставалось гадать, не была ли «вся эта сцена мистификацией. <…> Но, в таком случае, каким целям она могла служить?» Ответ, как показывает «Алрой», заключается в том, что это была не мистификация, а другая жизнь, которую волею судьбы Дизраэли так и не прожил.

8

Используя каждую возможность, чтобы попасть в парламент, Дизраэли не бездействовал и в промежутках между избирательными кампаниями. Литературная известность и экзотическая красота сделали его желанным гостем в салонах Лондона, где он общался с представителями высшего света, титулованными дамами и политиками из партии консерваторов. О своих победах в этой сфере он подробно сообщал в письмах Саре. «В этом году я преуспел в обществе, — с гордостью писал он сестре в 1834 году. — Я столь же любезен денди, сколь ненавидим посредственностью. Для меня не составляет труда приобщиться к высшему свету, где нет места зависти, злобе и т. п. и где люди готовы выражать восхищение и испытывать приятное удивление». В эпоху, когда сферы политики и высшего света в значительной степени совпадали, способность удивлять и удивляться открывала для Дизраэли большие возможности.

О том, насколько тесно его личная жизнь слилась с политической карьерой, мы можем судить по отношениям