я думаю так: жизнь человека должна быть направлена прежде всего к раскрытию и познанию…

– К раскрытию чего?

– К раскрытию того, что нужно и важно для человека, к развитию его добрых чувств, чтобы он мог любовно и радостно исполнять свое назначение на земле и волю пославшего его…

– Пославшего его, – повторил Игнатий. – Кто же этот пославший?

– А это называйте как хотите – Роману, Вишну, Фта… Дух Жизни, одним словом.

– Дух Жизни! Что такое Дух Жизни?

– А вам что – хочется решить его, как уравнение?

– Нисколько, это уравнение, состоящее из всех неизвестных, следовательно, я и пытаться не буду решать такое уравнение… Да это и не уравнение будет.

Петр Алексеевич насмешливо кивнул на Игнатия.

– Игнатий-то! – сказал он. – Как уравнению-то обрадовался!

– Дай мне, пожалуйста, говорить! – воскликнул Игнатий с злобой. – Так я говорю: это для меня только звук, и я не знаю, что он значит…

– Дело не в звуке…

– Так позвольте: что же такое Дух Жизни?

– Дух Жизни?.. «Свет, и нет в нем никакой тьмы» – вот вам одно определение. Добро, любовь – вот вам другое.

– А почему я должен поклоняться добру? – вмешался Подгаевский, внезапно останавливаясь против Каменского.

– В самом деле, – подхватил Игнатий, – почему?

– Да зачем вы ставите эти вопросы? Вы следуйте веленьям своего сердца, в котором заключены добро и любовь.

– А если у меня не заключено ничего подобного?

– Это неправда. Еще Тертуллиан сказал, что душа христианка.

Игнатий заморгал, развел руками, поднял плечи.

– Да что же это за доказательство! – воскликнул он насмешливо и басом. – Добро, Любовь… А если я не верю Тертуллиану вашему, и моя башка, мои мозги…

Каменский нахмурился и повторил уже назло:

– Да, еще Тертуллиан сказал. А царь Давид вот что: «И рече безумец в сердце своем – несть Бога!»

– Не следует, я думаю, забывать того, что Давид совмещал в себе массу достоинств, но еще более недостатков, – перебила Софья Марковна.

– Господа, позвольте! – закричал Игнатий. – Мы уклонились, так нельзя…

– Вы же не дали мне договорить, – сказал Каменский.

Лицо у него раскраснелось, руки нервно гладили скатерть.

– Ну, продолжайте, продолжайте, пожалуйста!

Каменский подумал и опять заговорил размеренно:

– Я говорил: человек должен уяснить себе, для чего он живет…

– Виноват, – снова не выдержал Игнатий, – одно слово… Как это уяснить, для чего я живу? Я могу сказать, для чего я сегодня в город ездил…

– Да, вот именно так, – подтвердил Каменский, – именно, надо уяснить себе цель жизни так же, как цель поездки в город. И вот: есть жизнь телесная и плотская и есть жизнь духовная и душевная. Жизнь телесная…

– Ну, это уже начинается метафизика какая-то! – воскликнула Софья Марковна.

– Позвольте, – начал Игнатий.

– Виноват, – заговорил и агроном, хотевший примирить и успокоить всех.

А Петр Алексеевич выговорил громче всех:

– Мы вот с Илюшей живем плотской жизнью!

– Метафизика – родня поэзии! Я стою за метафизику! – почти закричал Подгаевский. – Вы говорите: труд; но прогре-сс движется не трудом, а тво-рче-ством!

– Это, положим, вздор! – добавила Софья Марковна. – Возьмите Липперта…

Каменский почувствовал, что здесь нельзя говорить. Но то, что́ ему хотелось сказать этим людям, которые кричат только от скуки, волновало его, и он поднялся со стула. Встал и Игнатий.

– Что же вы сотворили? – почти строго спрашивал Каменский. – Что? Я скажу вам, что́ вы сотворили: рабовладельчество, проституцию…

– А что вы так против проституции? – вмешался Петр Алексеевич уже с явной насмешкой. – Вот Илья иначе думает.

Каменский пристально посмотрел на Петра Алексеевича, но тот сделал мутные глаза и отвернулся.

– При со-временных условиях это не-обхо-димо-е учреждение! – уже кричал Подгаевский.

– Позвольте… Что же, современные условия хороши?

– Нет, вы позвольте!

Лицо Подгаевского исказилось, глаза бегали; то, что у него не было двух верхних зубов, еще более делало его некрасивым.

– Нет, дайте же мне договорить! – пробовал как можно спокойнее возражать Каменский. – Вы сказали именно то, что нужно: вы сказали как человек, который на вопрос, почему он едет так плохо и тихо, ответил, что у него сломана ось. Остановись же, – сказали ему, – почини ее.

– Позвольте-с, – заговорил Бернгардт сумрачно, приближаясь к Каменскому, – современные условия зависят не от одного человека. Это не телега, в которой едет благодушный мечтатель и единственный обладатель ее, это – наполненный народом дилижанс. И починка зависит не от единичной воли… Конечно, можно и пренебречь сломанным экипажем, встать, махнуть рукой и отправиться пешечком, только это и нечестно, и навряд хорошо для отправившегося пешечком…

– Да, – горячо подхватил Каменский, – если дилижанс плох, нужно его оставить и не тащиться в нем или не сваливать все на других, на «обстоятельства»… И во всяком случае, починка делается не злобой, а единением и любовью!

– А может быть, непротивлением злу? – перебил Бернгардт и резко захохотал.

Вдруг Петр Алексеевич поднялся.

– Мамаша! – воскликнул он. – Это, наконец, подло с вашей стороны! Вы меня все равно не приучите к духовной жизни, я не обедал сегодня!

– Господа, перейдемте в столовую, – обратилась Наталья Борисовна к окружающим.

Гриша поднялся и скрылся в своей комнате. Понемногу стали подыматься и остальные. Разговор оборвался, и по рассеянным взглядам было видно, что продолжение его и нежелательно.

Агроном сел за рояль и, одним пальцем аккомпанируя, вполголоса запел пролог из «Паяцев». Около него стояли Бобрицкий, Софья Марковна и Подгаевский; Подгаевский покачивал головой и намеревался подтягивать. Петр Алексеевич в ленивой позе сидел на диване; Бернгардт ходил из угла в угол: он не хотел даже серьезно говорить с Каменским, унижать себя. А Игнатий с Каменским незаметно вышли на балкон. Игнатия мало интересовала закуска, и он думал, что, пожалуй, вышло неловко это всеобщее нападение на Каменского. Спорить больше ему не хотелось, хотя он и был немного обижен, так как любил оставаться в горячих разговорах победителем. Он стоял против Каменского и машинально повторял:

– Да-а-с, батенька!

Лицо Каменского