Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Марья Ивановна, полуосвещенная светом, падавшим из гостиной на балкон, глядела в сад и говорила тихо и восторженно:
– Как хорошо!
В саду было очень темно и тепло. Ночные неопределенные облака неподвижно дремали в темноте над садом. Дремотно где-то щелкал соловей, невнятно доносился аромат резеды с цветника у балкона…
XГриша сидел за ужином, мрачно покусывая ногти.
Когда собрались в столовую, произошла маленькая неловкость.
– How did you get acquainted with him?[4] – вдруг спросила профессорша Наталью Борисовну, указывая глазами на Каменского.
– Энгельса зашел попросить, – пробормотал Петр Алексеевич.
А Каменский мягко, но серьезно заметил:
– Я знаю английский язык, так что вы говорите лучше на каком-нибудь другом.
И когда Софья Марковна смешалась и покраснела, он добавил снисходительно:
– Да вы не конфузьтесь. Языки надо знать, это ведет людей к сближению. Ведь вся беда людей с древнейших времен и до этого вечера состоит в неуменье и бессознательном нежелании общаться с людьми.
Он вызывал на беседу, и лицо его становилось все сосредоточеннее. Но кругом шел оживленный разговор о знакомых, об опере; занимал всех и ужин – молодые картошки с зеленью, бифштекс, вина… К ужину вышел и военный доктор, похожий на цыгана. Заспанный, добродушный, он все старался казаться трезвым и поэтому расшаркивался, подымал плечи и хриплым голосом говорил любезности дамам.
Тогда Каменский, обращаясь как будто к одному Игнатию, произнес целую речь. Голос его стал торжественным, глаза строгими и выразительными.
Он опять начал с того, что нужно в жизни. Современный человек, говорил он, отличается тем, что умеет становиться на всевозможные точки зрения и ни одной не признавать безусловно справедливой, ни одной не увлекаться сердечно. Жизнь стала слишком сложна, и сложная общественная организация парализует нашу волю и растягивает нас в разные стороны. Мы одурманили себя ненужными делами, мы загипнотизированы книгами и разучились говорить языком сердца. Мы слишком заняты, по словам Лаодзи и Амиеля, слишком много читаем пустого и бесплодного, когда надо стараться упрощать жизнь, стараться быть искренним, вникающим в свою душу, когда нужно отдаться Богу, служить только ему, остальное же все приложится. Мы устали от вероучений, от научных гипотез о мире, устали от распрей за счастье личности, слишком много пролили крови, вырывая это счастье друг у друга, когда жизнь наша должна состоять в подавлении личных желаний и исполнении закона любви. Злоба – смерть, любовь – жизнь, говорил он. Жизнь только в жизни духа, а не в жизни тела. Плод же духа – любовь, радость, мир, милосердие, вера, кротость, воздержание… Это повторяли людям все великие учители человечества, начиная с Будды…
– Ну, знаете, батенька. Будда был довольно-таки ограниченный субъект! – перебил Игнатий.
Каменский, не слушая, продолжал говорить. Он настаивал на том, что мы сами создаем себе миллионы терзаний только потому, что не хотим прислушаться к тому, что говорит нам сердце голосом любви, всепрощения и благоволения ко всему живущему; настаивал на том, что мы гибнем, развивая в себе зверские похоти, тысячи ненужных потребностей и желаний. «Желаете и не имеете; убиваете и завидуете и не можете достигнуть», – напомнил он слова апостола Иакова.
– Это все очень не ново! – послышались голоса. – Это все давно слышанное. К сожалению, не так просто все развязывается. И любить по закону нельзя. Странный рецепт: возьми да полюби!
Гриша терялся – с обеих сторон говорили правду!
Размахивая полами сюртука, Подгаевский ходил по комнате и кричал над ухом Каменского:
– Я скажу вам словами такого же апостола, Павла: «Освободившись от греха, вы стали рабами праведности!»
– Лучше быть рабом праведности, чем похоти, – пробовал возражать Каменский.
Но Подгаевский был уже пьян. Пьян был и «Вася», который все наклонялся и что-то бормотал на ухо Петру Алексеевичу, воображая, что говорит шепотом. А Петр Алексеевич сидел с раскрасневшимся лицом и мутным взглядом.
Ах, что кому до нас, Когда праздничек у нас! —запел он вдруг фальшиво и резко.
Дамы встали и начали прощаться. Поднялся и Каменский.
– Что же вы? – спросил Петр Алексеевич. – Уже уходите? Напрасно! Давайте споем.
Каменский пожал плечами.
– Какой вы веселый! – сказал он, нахмуриваясь.
– Веселый! – повторил Петр Алексеевич и вдруг прибавил с неприятной улыбкой: – Кстати, о труде! Шкап-то скоро будет готов?
– В четверг принесу.
– После дождичка?
– А разве в четверг будет дождь?
– Да вот Брюс пишет – будет.
– Я в Брюса, к сожалению, не верю. До свидания!
– Жаль! А закусить разве не хотите? Ведь хочется небось?
Каменский посмотрел на него долгим взглядом, пожал окружающим руки и пошел из дома через балкон. Петр Алексеевич поднялся.
– Николка! – крикнул он на весь дом.
И, когда вбежал лакей, прибавил:
– Лошадей нам! Вася, Илюша – в «Добро пожаловать!». Едем!
– Петр Алексеевич, – сказала Наталья Борисовна, – я тебя прошу, не езди!
– Мамаша! Оставьте! Стыдно при чужих людях…
Ах, что кому до нас, —запел он снова, обнял доктора и Подгаевского и пошел в кабинет…
Дом опустел. Было слышно, как в столовой убирали посуду. Гриша сидел в своей комнате у открытого окна, стиснув зубы.
– В наше время таких бы не слушали, – со злобой говорил на балконе Бернгардт.
– Вы и теперь не слушаете, – отвечал злобно и Каменский.
– Мы жизнью жертвовали!
– Однако вы живы.
– Не каламбурьте! Вы увлекаете общество от полезной и честной работы в свою келью под елью.
– Это что же вы называете работой? Неужели эта дача похожа на рабочий дом?
– Я не про эту дачу говорю. Вы не ехидничайте. Любовь!.. А ведь у вас