Гортензий распрощался с издателем и продолжал прогулку. На углу Табернолы он увидел элегантно одетых молодых людей, вышедших из двери замызганной плебейской попины. Многие аристократы считали особым щегольством побывать в таком заведении среди грузчиков и мастеровых, поесть вареной бараньей головы и выпить прокисшего ватиканского.

Гортензий узнал Аллия, Руфа, Корнифиция и Катулла. Они подталкивали друг друга, прищелкивали пальцами и обсуждали, как видно, что-то забавное. Встретившись с Гортензием, молодые люди перестали хохотать и учтиво приветствовали знаменитого оратора.

Гортензий добродушно осведомился, как они провели время в таком «божественном триклинии».

– Клянусь Вакхом, неплохо и, главное, весело! – затрещал краснощекий Аллий. – Сначала мы пили уксус вместо вина и ели кровяную колбасу с таким количеством перца и чеснока, что у нас драло горло. Потом Руф едва не сцепился с каким-то солдатом, потому что строил глазки подружке этого парня…

– А Руф прочитал ей элегию, – фыркнул Корнифиций.

– Свою лучшую элегию… – комически-сокрушенно вздохнул Руф.

– Но красотке не понравилось. «Дрянь какая-то», – сказала она. Мы по очереди стали предлагать ей самые возвышенные стихи, и она всех охаяла. Тогда попросили Катулла вспомнить его послание к Ипсифилле. «Вот это другое дело, – заявила девка, выслушав Катулла. – Этот бледненький кобелек разбирается, что к чему».

Гортензий долго шутил с молодыми поэтами, потом сказал серьезно:

– Совсем недавно я держал в руках ваш новый сборник. Да не оставят Аониды[149] своим покровительством ваши поэтические труды. Я опытный политик и литератор и хочу сказать откровенно: вне всякого сомнения, сообщество «александрийцев» стало влиятельной партией в жизни Рима. Желаю вам дальнейших успехов, юноши. Привет от меня Катону, Меммию, бородатому Тициду, крошке Кальву и остальным.

– Да благословят тебя боги! Приходи, осчастливь нас своим присутствием! Ave[150], великий Гортензий! – кричали ему вслед польщенные поэты.

Вскоре друзей покинул Руф: он спешил на судебный процесс в базилике Эмилия, где разбиралась интересовавшая его тяжба. Потом ушел Корнифиций.

– Ты, кажется, зван Клодией? – обратился Аллий к Катуллу. – Идем вместе, я буду опекать тебя, на всякий случай. Только переоденемся, а то мы похожи на непроспавшихся забулдыг. Да еще прополощем рот и пожуем ароматной травки, чтобы от нас не разило чесноком.

Придя к Аллию, они сменили одежду, надушились и к полудню были у особняка Целера.

Друзья ждали довольно долго, пока раб доложил о них хозяйке. Аллий дразнил говорящего попугая, прикованного за ногу золотой цепочкой; Катулл расхаживал из угла в угол.

Наконец раб явился и сказал, что госпожа просит проследовать к ней в конклав. Раб был красив, высокого роста, с черными вьющимися волосами: наверняка лузитан или ибериец. В его блестящих глазах и белозубой улыбке сквозь приторную почтительность проглядывала наглость избалованного бездельника. Двойственность его интонаций говорила о знании всех особых обстоятельств в семье Целера.

Катуллу показалось, что едва уловимый оттенок неприязни во взгляде красивого раба относится к нему. Это и возмутило его, и наполнило неясной надеждой.

Проходя через атрий, они встретили самого Метелла Целера в окружении десятка клиентов. Сенатор взглянул на друзей с мрачной гримасой и не ответил на их приветствие. В каждом госте жены он видел ее очередного избранника и едва сдерживал бешенство.

– Вежливостью у Целера не объешься, – шепнул Аллий. – Экая злобная рожа, будто подтверждающая: человек человеку зверь. Говорят, он терпеть не может греческой болтовни, напрасно ты сказал ему: хайре.

– Плевать, впредь не станем разбрасывать жемчуг перед свиньей, – с досадой сказал Катулл.

Дома знати постепенно перестраивались на новый лад, в них возводилось столько комнат и зал, что традиционные части римского дома совершенно терялись среди них. Таким был и особняк Целера. В полумраке пространных покоев мерцал мрамор, сияли грани горного хрусталя, длинными складками струился виссон и пурпур. Вошедшего встречали застывшие улыбки эллинских статуй.

Клодия приняла их, грациозно изогнувшись на ложе из слоновой кости, напоминающем трон восточных царей. Только короткая туника и полупрозрачный паллий прикрывали ее прелести. Распущенные золотистые волосы потоком ниспадали до самого пола.

Аллий сощурился, как от палящего солнца, и плотоядно чмокнул губами. Что и говорить, созерцание такой красоты может помрачить разум кому угодно, а не только влюбчивому веронцу.

– Ну, Клодия, красавица моя, ты и всегда-то похожа на Венеру, а сегодня – на Венеру, скорбящую об Адонисе[151]… – сказал он. – Что случилось?

Глаза Клодии припухли и покраснели, она прикладывала к ним скомканный платок. Оказалось, что околел ее ручной воробей, и Клодия все утро плакала, глядя на пустую клетку.

– Клянусь Юпитером, это недостойно такой умницы, как ты! – воскликнул Аллий.

– В жизни малодушевной услады… И привязанность даже к крошечному существу, к бедной серенькой птичке, скрашивала мне скорбь и заботы, – печально сказала Клодия.

Аллий пригляделся: нет, притворством здесь, пожалуй, не пахнет. Знаменитая распутница и роскошная сумасбродка Клодия плачет о подохшей пичуге! Вот сейчас и Катулл расхнычется: брови, как у трагика, и губы дрожат…

– Чтоб мне провалиться в Эреб! Прикажи отхлестать прутьями твоих нерадивых рабов! Пусть они растрясут животы и со всех ног бегут к храмам, где продаются священные птицы – воробьи, голуби… вороны, галки, орлы… Если хочешь, я подарю тебе пару толстых нумидийских кур[152] вместо твоего покойничка… Мы с Катуллом сочиним надгробные поэмы и попросим Корнелия Непота занести сообщение о смерти твоего выдающегося воробья в исторические анналы…

Аллий сумел наконец рассмешить Клодию, она оживилась и благосклонно протянула молодым людям свои нежные руки.

– Обещаю тебе, что о твоей печали по бедному птенцу скоро узнает весь Рим, все муниципии и провинции, все люди, читающие на латинском языке, – пылко сказал Катулл.

– А я обещаю заказать повару две сотни жирных воробьев под самым невероятным соусом и приглашу на обед тебя и твоего мужа! – пародируя Катулла, завопил Аллий. – Кстати, при встрече с нами почтенный Целер смотрел так грозно… Я думал, он откусит мне голову, а Катулла, который втрое худее меня, проглотит целиком.