— Почему не на Миссисипи?

— Там без нас справятся. Спасут кости. А на Волге, я читал, в деревнях мальчишки черепами в футбол играют.

Напрасно Максим объяснял другу, что его фантазии далеки от реальности. Ничто уже не могло остановить воображения Барни, и он начал обдумывать сценарий фильма. Максим больше не обрывал его — ему самому, впервые в жизни, приятно было мечтать в иррациональном ключе: он представлял себе, что смерти нет, и по телу его разливалось счастье. Один раз он чуть не расплакался, потому что понял, что очень давно не получал наслаждения от жизни.

По просьбе Барни он продемонстрировал вычисления: доказал ему на листке, что площади Москвы будет достаточно для Судного дня — финального эсхатологического действа. Результат воодушевил Барни, и он тут же принялся набрасывать схему съемок Судного дня: там у него фигурировали пролеты камеры над ландшафтом и крупные планы костей, обрастающих плотью с загорающейся в глазах душой.

* * *

Внезапно Вика пропала. Через месяц наконец позвонила и сказала, что живет в Нью-Йорке и теперь с неким русским художником едет в Питер, где собирается стать арт-менеджером своего нового друга (она называла его «Он»), который совершенный гений и заслуживает нешуточного признания на родине. Современное искусство России еще не знало такой художественной мощи.

— А что он рисует? — спросил Макс, еле проглотив комок в горле.

— Не рисует, а пишет, — сказала Вика. — Это надо видеть. Если коротко — мощное единение библейских сюжетов с современной реальностью. Его картины позволяют в повседневности встретить героев Писания.

— И это тебе интересно? — осторожно спросил Максим.

— Кроме того, я его люблю.

— Как это?

— А вот так. Не могу без него жить.

— А куда ты бабушку дела?

— Она переехала к отцу.

— А меня ты любила? — замер Макс.

— Тебя? Не знаю.

— Но ведь я тоже в математике не пешка.

Вика задумалась. Потом произнесла:

— Ты там не слишком переживай. Со мной все нормально.

— Хорошо. Подожди. А художник твой хорош в постели?

— В самый раз, — ответила Вика и дала отбой.

Макс затосковал и, чтобы как-то развеяться, купил туристическое снаряжение и начал по выходным ездить в горы. Скоро ему надоело ходить по тропинкам, хотелось немного вспомнить скалолазание. Он попросил Барни подстраховать его. Барни понравилось, он увлекся, и теперь они стали вместе регулярно выезжать на выходные в Йосемити. Барни сначала сильно переживал, глядя, как постепенно уменьшается фигура Макса, как он ловко перебирает страховку, всаживает новые крючья… это занятие казалось ему бессмысленным, но потихоньку он обвык, вник, стал сам подтягиваться вслед за Максимом, и наконец обрел то сладостное чувство, которое ощущает под ложечкой человек, когда получает власть над вертикалью.

В ответ Барни заразил Макса своим увлечением кино. В поездках они говорили об альпинизме и обсуждали фильмы. Барни приносил Максу новые и старые ленты, проповедовал свой вкус, устраивал ретроспективы любимых актеров — Джека Николсона, Греты Гарбо. Максим поначалу мямлил и ограничивался только «понравилось» и «не очень». Но после «Ночи на земле» Джармуша жарко втянулся в спор о кино. Фильм понравился Максу, а чем — объяснить он не мог, хотя и старался, волнуясь — за рулем, по дороге в Йосемити.

Что касается скалолазания, то Барни, обуреваемый тягой ко всевозможным физическим упражнениям, преуспел значительно, даже чрезвычайно, и скоро — скачком — перестал быть новичком на вертикали. Через полгода они прилично натренировались, практически все маршруты парка Йосемити стали им доступны, и Максим стал задумываться о каких-нибудь более героических альпинистских походах.

Максим записался вольнослушателем на два курса кинофакультета. Теперь он два раза в неделю по вечерам встречался с Барни в чашеобразной аудитории колледжа на сценарном и режиссерском начальных классах, которые Барни посещал в этом году повторно, потому что хотел улучшить финальную оценку.

Постепенно Максим втянулся и на тройки сумел сдать первые тесты. Он даже стал подумывать о том, какой сценарий в конце семестра сдаст преподавателю. И удивился, когда обнаружил, что в голове у него стали возникать идеи. На художественное повествование они никак не тянули, но два или три сюжета — из области истории науки и альпинизма — его увлекли всерьез. Его всегда занимала драма знаменитых восходителей 1930—1950-х годов братьев Абалаковых. Драма их соперничества, начавшаяся с трагического восхождения на Хан-Тенгри, царя Тянь-Шаньского неба, послужила источником целого дерева легенд и мифов, рассказывавшихся под сурдинку в мире советского альпинизма. Юношеские впечатления об этих историях остались для Максима воспоминаниями о битве титанов, равно как и никуда не делось желание когда-нибудь побывать на Хан-Тенгри — горе, которая для молодых альпинистов находилась в ряду заветных вершин.

Барни бредил кино нешуточно. Он мог бы водить экскурсии и показывать, в каких фильмах где и что снималось. Он знал все крыши города, с которых открывался вид, запечатленный в истории кино.

Действительность воспринималась Барни всерьез лишь постольку, поскольку она была пригодна или уже употреблялась кинокамерой в качестве пищи. Город для него просвечивал сквозь несколько кинопленок сразу, ракурсы тех или иных ландшафтов перечитывались через объективы знаменитых и не очень фильмов. Глядя на погоню в «Основном инстинкте», снятую в совершенно противоположных концах города и смонтированную в единую преследовательскую линию, Барни морщился — при смене плана или когда «Форд-Мустанг» взлетал на гребень одного холма, а в следующем кадре слетал с гребня другого, совсем в ином районе города.

Весь Сан-Франциско был расчислен Барни как материал для будущего фильма. Чего только не роилось в голове этого одержимого. Постепенно Максим сам перенял от Барни привычку пользоваться цитатами из «Мальтийского сокола» в качестве междометий. Теперь в их разговоре мелькали фразы: «Если будешь меня доставать, из твоей печени будут выковыривать свинец». «Чем хуже бандит, тем забористей ругань». «Привет, Фрэнк, у тебя полный бак?» «Убери лапы, или тебе придется воспользоваться своим пистолетом». «Нет, нет, дорогая, это была обманка».

Здания были расчислены Барни по ракурсам со всех обозримых в перспективе перекрестков. Он был уверен, что отдельные — особенно грандиозные дома или, напротив, неприметные ампирные сундуки — являются ритуальными для масонов. Масоны — слабое место Барни. Он твердил, что все архитекторы в Америке и многих других странах — или по крайней мере те, которые допущены к проектированию серьезных зданий — принадлежат к ложе каменщиков, ибо в конструкцию своих творений закладывают ритуальные символы и заранее предназначают их для использования в качестве храмовых построек. Например, в офисное здание может прийти кто угодно, не привлекая к себе внимания, и втихомолку, в каком-нибудь углу, возможно, специальном — алтарном — отслужить определенный ритуал или просто побыть в храме с обращенным куда положено мысленным взором…