Именно в такой момент произошло то, что Женечка после определил как «тупое попадалово, хрен знает почему». Разворотив спрессованный склон, перегрузчик обнажил интересную чугунную штуку, похожую на большого черного шахматного коня, но, когда Женечка его потянул, штука оказалась длинной, рычаг приподнял слой рубленого прута вместе с какими-то прелыми картонками – а в следующую секунду под стопой у Женечки что-то предательски сдвинулось. Ему показалось, будто он, на манер долбаного циркача, балансирует на шаре. Склон сползал с отвратительно живым шевелением, скрежеща и топорща колючки, повыше Женечки вязанка резаных труб заныла, лопнула, хлынула – и вот оранжевые обрезки заскакали, зацокали, один обезумевший снаряд вознесся над Женечкой, лезущим против потока на цыпочках и кулаках, и хряснул по плечу темного против солнца мужика, нависшего, казалось с самого неба и изрыгавшего матерщину. Мужик, не церемонясь, обдавая Женечку печным, горелым жаром своего жесткого тела, сгреб пацанчика под мышку, поволок, шатаясь, и поставил на зыбкие ноги, под которыми ровная, до гончарной твердости убитая глина прошла волной в одну сторону, потом в другую. Первое, что с удовлетворением отметил Женечка, был тот факт, что он не выпустил из расцарапанного кулака свою чугунину, действительно длинную, испачканную по всей длине как бы сырой печенкой. Мужику, состоявшему из перекошенной морды и висевшей, будто колбаса, коричневой руки, Женечка очень вежливо посоветовал не материться и не орать.

Самое обидное, что после этого Женечку вытолкали со склада взашей – причем впервые за все время на проходной обнаружился охранник, морщинистый, пыльный, с тревожными глазами навыкате и плоскими усами, напоминающими крупную бабочку-ночницу: он дотошно записал Женечкины паспортные данные в рассохшийся журнал. Работяга, что вытащил Женечку из-под скачущих железяк, этого случая так не оставил. В одно прекрасное утро он заблямкал в дверь ведерниковской квартиры и предстал, глядя исподлобья, поглаживая себя квадратной негнущейся ладонью по склоненной голове, по редким пегим волосам. Другая рука работяги висела на марлевой тесемке неудобным белым углом. Сперва посетитель, отрекомендовавшийся Севой, оператором, пребывал в сердитом настрое. Он сообщил разволновавшейся Лиде, что «из-за вашего обормота» сильно пострадал, перелом и трещина, теперь уже месяц больничный, дорогие препараты, неизвестно как срастется, а у него, у Севы, семья. Сева, конечно, в курсе, что здесь обормоту не родные родители, а все-таки, если взялись, нельзя допускать его беспризорничать, лезть на производственную территорию, где, если бы не Сева, обормот получил бы травму мозга, а то и вовсе – того.

Приговаривая так, работяга, усаженный на лучшее место за кухонным столом, солидно прихлебывал чай, осторожно кушал бутерброд с икрой, иногда роняя капельку жирных зерен на поношенный гипс. Он был, в общем-то, хороший человек, непьющий и невредный, во всем аккуратный. У него у самого сын Колька, вылитый, что интересно, и дед, и отец, хоть вклеивай ему в паспорт свою, времен семидесятых, или дедову послевоенную карточку, хулиганил как-то совсем не по-русски, даже не по-мужски, не дрался, а ходил с плакатиками, которые ему давали пучеглазые тетки в жестких кудряшках, а потом за эти плакатики попадал в милицию. Сева не знал, как с незнакомым Колькой справляться, пороть вроде поздно. Сюда же, к опекунам обормота, он, хоть и сердитый, пришел скорее поговорить, толково посоветоваться, ну, а если дадут компенсацию в виде денег, он, Сева, кочевряжиться не будет.

Работяга, разомлевший от угощения, с удовольствием развивал перед испуганной хозяйкой свои серьезные житейские мысли – и тут в дверях кухни показался, саданувшись о косяк инвалидной коляской, хмурый хозяин, совершенно бескровный, с большим маслянистым лбом, к которому прилила смокшая прядь. Но не бледность и не тяжелое выражение с трудом поднимаемых на собеседника глаз вывели работягу из приятного равновесия: он увидал на инвалидном кресле – культю, завернутый в спортивную штанину кусок человечьего мяса. К ужасу работяги, другая нога заканчивалась не стопой с пальцами и пяткой, а завязанным на штанине мертвым узелком. Душу работяги лизнуло холодным ветром, ровно настолько, чтобы работяга ощутил, что она, душа, существует. Каким-то образом Сева вдруг догадался, что со своим переломом и девятью тысячами рублей непредвиденных затрат он невероятно легко отделался. «Куда же вы, сейчас пирог поспеет!» – слабым голосом воскликнула Лида, но гость уже ломился из кухни, бормоча на своем пролетарском извинения пополам с матерками. Больше Севу не видели.

* * *

Хуже, чем Севе, досталось от Женечки отличнице Журавлевой.

Одиннадцатым классам сделали подарок: арендовали для физподготовки бассейн. Дважды в неделю, во вторник и в пятницу, одиннадцатый «Б» набивался в одышливый желтый автобус и ехал, болтаясь на поручнях, в расположенный на территории полумертвого завода аляповатый фитнес-клуб. Сам бассейн, построенный некогда для славного трудового коллектива, был хорош: просторный, олимпийского размера, еле освещенный бледным электричеством, он величественно нес на себе отражения высоких, слегка закопченных окон, и темный пловец, рассекающий эту ртутную гладь, сам казался ртутным и водяным сгустком, колебанием сумрачной среды. Темные канаты, все еще разделявшие бассейн на восемь спортивных дорожек, прилипали к воде и снова отлипали, блестели жидким серебром.

Коммерческая структура, приспособившая бассейн для обывательских нужд, позаботилась убрать трибуны, а на их место поставила пластиковые пляжные лежаки и сделанные из той же пластмассы ядовито-зеленые пальмы, чьи плохо пропечатанные листья были перепончатые, будто лапы лягушек. Тут же кое-как работали автоматы по продаже прохладительных напитков, в которых то и дело застревали то бутылка, то сдача. Дальше располагались, разгороженные белой крашеной фанерой, кабинет массажа и косметический кабинет, закуток на две маникюрши, чьи клиентки, сидя на крошечных стульчиках, напирали друг на дружку плотными спинами и сцеплялись сапогами. Из приоткрытого тренажерного зала слышалось уханье, механический мерный грохоток, чьи-то белые икры мелькали, вздуваясь, на черной беговой дорожке, гудела и ныла низвергнутая на пол, похожая на колесную пару грузового вагона тяжкая штанга.

Мальчики выходили к бассейну из левой двери, девочки из правой. В летних выгоревших купальниках, бледные, точно ледышки, девчонки сбрасывали цветные шлепки и степенно спускались по лесенке в воду, медленно их трогавшую, считавшую им позвонки. Пацаны сигали с бортов, производя шум, удар, который мокрое хриплое эхо бассейна преображало в пушечный выстрел. Вода в бассейне была не холодная и не теплая, той промозглой температуры, в которой, чтобы не замерзнуть, следовало двигаться активней. Однако учительница физкультуры, по фамилии Ногина и по прозвищу Нога, не особо напрягала одиннадцатый «Б». Длинная, мускулистая, стриженная как солдат, с оттопыренными круглыми ушами, словно сделанными из бледной резины, Нога на самом деле была чувствительнейшая неудачница и сторонилась людей. В бассейн она приезжала не с классом, а сама по себе, на желтом, как тыква, весьма подержанном «фольксвагене», который парковала в неудобнейшем аппендиксе, возле сырых и гулких мусорных баков. Дав одиннадцатому «Б» команду плавать сорок минут, Нога более классом не интересовалась. Стартовав беззвучно с огрызка тумбы в сомкнувшуюся воду, она принималась наматывать бассейны по дальней дорожке, резала гладь, будто ножницами, однообразным кролем, ее ярко блестевшая спина, в черных, накрест, перехватах купальника, вздувалась буграми. Когда пловчиха на каждый четвертый гребок поворачивала, чтобы глотнуть безвкусного воздуха, бледное широкое лицо, ее раскосые спортивные очочки словно отражали жидкий огонь.