– Чужаков духи не жалуют, – пробормотал шаман.

Чем ему глянулся Боб, и что тогда нашептали духи?

Новое имя «Луг, где водятся бобры» и татуировка усатой морды.

Боб о нательных рисунках не просил, но шаману было виднее.

Новое имя, кстати, работало.

Бобу Смиту, одному из многих, было сложно общаться с иннуитами, эскимосами и кучинами.

Бобу же Беверли не составляло труда покупать припасы или зимовать в стойбищах. Бобер на груди ехидно подмигивал и ловко сбивал цены у местных.

Снять пулю, высыпать порох. Половину, не больше. Огниво высекает искру, сухой камыш занимается, подхватывает хворост. Холод отступает.

Прижечь раны от медведя. Загноятся. Зашить бы.

Кишки не задеты, мясо зарастет.

Миля. Другая. Палка-костыль.

Не слушать волчий вой позади. Туши медведя им хватит на пару дней.

Что, уже?

Волки рядом. Пока не рискуют: человек силен.

Рывок. Тень, не рассчитав, перелетает человека. Останавливается на краю оврага, вспарывая когтями мерзлый песок.

Но Боб уже, обессилев, падает вниз по склону. Теряя огниво, патроны и костыль.

Ледяная вода распахивает объятия, глушит боль от медвежьих когтей.

Бурлящее течение. Хруст сдавшегося лезвия – жаль, не зацепился за бревно.

Бобер на груди зло рявкает.

И бревно послушно поворачиваясь на бок, заботливо протягивает ухватистый сук, словно изгрызенный крепкими резцами.

Река. Иногда мелко. Иногда глубоко. Все равно не выбраться.

Там где мелко – в сумку камень.

Булыжник. Этот сойдет.

Отбиться.

Волки идут по течению вниз. Знают, что скоро.

Поток силен и неумолим, берега отвесны, сил нет. Вода расслабляет, и постепенно приходит сон, в который нельзя…

Грохот и рев.

Водопад.

И Боб сжался, запаниковал, отпустил бревно.

Бобер же – весело скалится. Чему?

Вдогон – унылый волчий вой.

Вот чему.

И совсем уж сквозь сон, не тормошите меня так…

– Э, парень, не спи! Да он не пустой, с добычей!

Самородок размером с голубиное яйцо кочует по рукам, но возвращается назад к Беверли.

Честные трапперы, шериф. Повезло.

Бобер на груди подмигивает.

Духи доверительно шепчут – мы же еще вернемся?

– Вернемся, – мурлычет бобер на груди, сворачиваясь в клубок.

– Вернемся, – в бреду шепчет Беверли Боб, засыпая в теплом доме компании Гудзонова залива.

Истмейн.

Куда там давным-давно перерытому Клондайку.

Половодье жадно заглатывало сушу, выдирало траву и кусты, опасно кренило тонкие березы. На крохотном, едва ли в два шага шириной, островке, отчаянно цепляясь когтями за размокший дерн, сидела шишига. Другой бы принял за корягу или ободранный ветрами куст, но Мазай, хоть и подслеповат стал в старости, узнал ее сразу. Воткнул в бурлящую воду длинное весло, направил лодку к исчезающему под водой клочку земли.

Грести было сложно, примотанное к корме бревно болтало из стороны в сторону. Завидев лодку с одиноким стариком, шишига заволновалась. Напряглись похожие на узловатые корни передние лапы, затрепетали иголки-шерстинки. Обычно осторожная, лесная тварь дрожала от нетерпения, испуская тяжелый аромат можжевелового пота.

Весло уткнулось в размытый водой холм, удерживая лодку. Безошибочно отыскав скопление черных глаз, ягодной гроздью повисших на вытянутой морде, Мазай свободной рукой похлопал по телогрейке:

– Не боись, нечисть, пустой я, – прогудел он сквозь окладистую седую бороду. – Вывезу, если дурить не будешь…

Острые, покрытые мхом плечи недоверчиво дрогнули. Шишига переступила с лапы на лапу, недовольно стряхивая с когтей воду. Словно куст вдруг ноги отрастил, так неестественно это было, что старый Мазай не удержался, сплюнул за борт. Черные шарики глаз перекатывались, пристально разглядывая нежданного спасителя. Мазай передернул плечами и оттолкнулся от уходящей под воду тверди.

– В лодку не суйся, перевернешь! – на всякий случай он пригрозил шишиге веслом. – На бревно прыгай. Чай не потонешь…

Шишига понятливо мотнула рылом, осклабилась, засветив крошечные острые зубки. Легким паучьим шагам перетекла на бревно и вновь застыла. Заглатывая спасительный островок, чавкнула ненасытная река. Плыть спиной к шишиге было неуютно, и старый Мазай извертелся, стараясь не выпускать лесную тварь из виду. Выдохнул с облегчением, лишь когда нос лодки глухо стукнулся о пологий склон, покрытый изумрудной шерстью.

– Ну, чего расселась, как барыня? – прикрикнул Мазай на шишигу. – Давай, это… пошла отседа!

Та недоверчиво разжала лапы, бочком переступила на берег. С минуту буравила старика пустым взглядом черноягодных зрачков, а затем пригнулась к земле. Поклонилась, вроде как.

Глядя вслед шишиге, Мазай пожевал седой ус, вынул из-под полы обрез и тщательно прицелился в удаляющийся беззащитный затылок.

***

Шишига пригнулась перед броском. Под игольчатой черной шерстью напружинились мышцы. Пасть разъехалась, вскрывая зубы – мелкие, рыбьи, в несметном количестве. Растопырились суставчатые пальцы, коронованные толстыми расщепленными когтями.

Николай рассмеялся и щелкнул зверюгу по стеклянным глазам. Принялся было считать зубы, но сбился на шестьдесят восьмом.

– Щучьи? – со знанием дела шепнул он тестю.

Мазай пожал плечами, украдкой поглаживая повязку на пояснице. Пропитанный ядом шишиги пояс слегка покалывал, но измученные ревматизмом позвонки грел просто отменно.

– Ох, и фантазия у вас, пап! – не унимался зять. – Из чего вы их только…

Он хотел сказать «делаете», но осекся, бросив взгляд на Ваньку, что глазел на шишигу, разинув рот. Николай взлохматил сыну кучерявые рыжие кудри. Не хотелось портить ребенку сказку. Пусть даже такую жутковатую, как дедушкин сарай, полный уродливых чучел, собранных золотыми руками таксидермиста-самоучки.

– Где вы их только берете?!

Он обвел взглядом бывший овин, заставленный чучелами лешаков, трясуниц, навок и водяных, волкодлаков и упырей.

– Известное дело, в лесу. Каждую весну лезут, хотят обратно участок отвоевать, бесовы дети…

Старый Мазай задумчиво погладил бороду и вдруг заговорщически подмигнул внуку. Зять, хоть и родня, а все ж чужой, пришлый. На дочку работу не взвалишь. Женские плечи слабы, далеко такой крест не унесут, сломаются. А Ванька парень-богатырь, вон, какой здоровый растет, и не скажешь, что шесть лет всего!