— Товарищ Тамбовцев, мы бы хотели пригласить вас на наше, так сказать, торжество. Правда, из-за нехватки времени, все будет обставлено скромно. Мои земляки прислали из Грузии хорошего вина, Ирочка обещала испечь пирог и сготовить чанахи. И еще какой-то салат особенный — оливье. Она сказала, что это напомнит вам о том времени, из которого вы прибыли в наш мир.

Естественно, я принял их приглашение, и вот сижу за столом в комнате на Суворовском, потягиваю прекрасное красное вино и слушаю, о чем говорят гости нашей «сладкой парочки».

А гостей было, в общем-то, и немного. От наших, пришельцев из будущего, кроме меня и Ирины за столом сидела Нина Викторовна — она была своего рода «посаженой матерью» — и коллега Ирины по телегруппе Андрей Романов. Он стал «посаженым отцом». Сталин пригласил на торжество Феликса Эдмундовича и своего старого знакомого, товарища по отсидке в Баиловской тюрьме, Григория Константиновича Орджоникидзе. Того самого, которого у нас принято называть его партийным псевдонимом «Серго».

Мне показалось, что Сталину хотелось, чтобы рядом с ним был кто-нибудь из его земляков. Видимо, начиная новую семейную жизнь, он вспоминал свою первую супругу — Като Сванидзе, умершую в 1907 году от тифа. Я знал, что Сталин очень ее любил и тяжело переживал ее смерть.

Разговор шел веселый и, как это принято в таких ситуациях, ни о чем. Выпито было уже немало, Орджоникидзе, который был кем-то вроде тамады, произносил красивые кавказские тосты и все время поглядывал на Ирину. «Эх, — наверное, думал он, — повезло земляку! Мне бы такую пери! Красавица! Вах!»

Сидящий рядом с ним Железный Феликс тоже с интересом поглядывал на Ирину. Я усмехнулся — надо же, выходец из сельского пролетариата Сосо Джугашвили пригласил на свою свадьбу двух представителей класса угнетателей: дворянина Орджоникидзе и шляхтича Дзержинского. Революция — весьма интересная штука. И здесь не все так просто, как таблица умножения. Многие стопроцентные пролетарии и крестьяне от сохи пошли против революции, а вот дворяне, в том числе и потомственные, как раз отдавали за нее свои жизни.

Серго и Сталин затянули в два голоса какую-то грузинскую песню. Слов я не понимал, но слушать было приятно. У Сосо оказался красивый голос и хороший музыкальный слух. Я вспомнил, что в Горийском духовном училище он был регентом и пел в церковном хоре.

Закончив пение, Серго произнес очередной тост, а потом предложил и нам что-нибудь спеть. Из репертуара будущего. Я посмотрел на Андрея Романова. Помнится, он неплохо играл на гитаре. Тот все сразу понял и вышел из комнаты. У наших морпехов была довольно приличная шестиструнка, на которой они в свободное время музицировали.

Наш музыкант немного подстроил гитару, подкрутил колки и, окончательно убедившись, что оружие готово к бою, вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. И Андрей начал мою любимую.

Я услышал справа от себя всхлипывания. Посмотрев, я увидел, что Ирина подпевает мне тихим красивым голосом, а по ее щекам текут слезы. Видимо, ей вспомнился дом, которого она больше никогда не увидит, родители, друзья…

Жестом я остановил Андрея и, немного подумав, сказал ему:

— Давай другую, нашу…

Он заиграл, а я запел:

Сталин и Серго внимательно слушали песню, которая будет написана в далеком будущем. В конце Сосо даже начал подпевать.

Вот так и прошел наш вечер. Ирочка осталась на Суворовском, а мы с Андреем оправились в Таврический, чтобы у меня в кабинете продолжить наш вечер воспоминаний…

23 (10) ноября 1917 года. Полдень.

Александровск-на-Мурмане (Полярное).

Двадцать третьего ноября по григорианскому календарю солнце всходит в Мурманске и его окрестностях в час дня, а уже в четыре часа по полудню ныряет обратно за горизонт. Световой день длится всего три часа. Еще неделя, и на Кольский полуостров почти на два месяца опустится полярная ночь.

Да и сейчас погода тоже не балует. Резкий порывистый ветер несет со стороны залива заряды мелкого колючего снега, бросая его в покрасневшие от холода лица наблюдателей. Александровск-на-Мурмане — это крайняя северная точка Советской Республики. Флотилия Северного Ледовитого океана перешла на сторону советской власти в тот же день, как стало известно о том, что премьер Керенский подал в отставку, поручив формировать новый кабинет большевику Сталину. Еще совсем недавно вся флотилия состояла из старого броненосца «Чесма», времен Русско-японской войны (бывшая «Полтава»), и такого же старого бронепалубного крейсера «Аскольд».

Но случилось так, что восемнадцатого ноября по новому стилю, с приходом отряда кораблей из состава Особой эскадры, на Мурмане все круто поменялось. Новые люди, новые нравы. Вечером того же дня прибыл первый эшелон с набранной на Балтике сменной командой для «Чесмы».

Новым командиром линкора, как громко был назван спущенный на воду еще в XIX веке броненосец, стал имеющий большой авторитет на флоте капитан 1-го ранга Алексей Михайлович Щастный. Кстати, когда стали искать его предшественника, каперанга Черкасова, то просто не нашли. Очевидно, тот, решив не рисковать, предпочел по-тихому самодемобилизоваться.

Внешне чем-то похожий на Феликса Дзержинского, каперанг Щастный тут же приступил к энергичному выдворению с боевого корабля его обитателей и приведением «Чесмы» в полную боевую готовность. Зимой на Севере между днем и ночью почти нет разницы, а люди хорошо отоспались во время долгой поездки из Питера.

В той истории авторитет и кипучая энергия позволили Алексею Михайловичу организовать героический Ледовый переход Балтийского флота из Гельсингфорса в Кронштадт. Возможно, что эти качества и послужили причиной его трагической гибели. Троцкий боялся растущего авторитета молодого тридцатисемилетнего контр-адмирала и, мстя за нарушение негласного соглашения с германцами, по которому Балтфлот должен был быть сдан им в целостности и сохранности, подвел Щастного под расстрел.