С первых дней, оказавшись у власти, Гитлер стал осуществлять программу, в соответствии с которой Германия должна была добиться нового величия. Для этого следовало прежде всего сплотить немцев в некую единую «народную общность», а потом превратить ее в общность «боевую», какой еще не знала немецкая история. Для создания «боевой общности» (а Гитлер уже тогда думал о войне) необходимо было прежде всего очищение расы от всех примесей «чужой крови» и «классовых противоречий». Важно было осуществить устранение политических партий, конфессий, «чуждых идеологий» и т. д. Только когда будет проделана вся «внутренняя работа», Германия сможет обратиться к внешним задачам, из коих самая важная в национально-историческом плане – завоевание нового «жизненного пространства». В «Майн кампф» он писал: «Всю жизнь можно обобщить в трех тезисах: борьба – «мать» (вернее, «отец», потому что и «война» и «борьба» по-немецки – мужского рода. – И. М.) всех вещей, доблесть – дело крови, фюрерство – первично и решающе…» Это главные пункты нацистского мировоззрения, изложенные коротко и без затей.

И это «коротко и просто» было одним из главных пунктов нацистской пропаганды, которой была отведена решающая роль в оболванивании и «выравнивании рядов» немцев для решения главных задач. Известный немецкий послевоенный критик Ганс Майер подмечает в одной из своих работ некоторые существенные характеристики нацистской пропаганды, те приемы и способы, которыми, собственно, и осуществлялось оболванивание. Например, значительную роль играло то, что речи нацистских пропагандистов, и прежде всего главного среди них – Йозефа Геббельса, произносились всегда в огромных помещениях или на больших площадях. Он обращался к гигантской аудитории, к «анонимным массам», и каждого в этой массе слушателей и зрителей надо было лишить остатков индивидуальности, личного мнения. Их нужно было довести до состояния полного дурмана, чтобы все думали так же, как оратор, разделяли его лозунги, бросаемые в толпу. Все было организовано так, что оратор чувствовал и понимал: здесь ему никто не возразит. Дискуссия как таковая была полностью противопоказана и потому исключена. Никаких дебатов, только демонстрация единства. Надо было так разжечь толпу, чтобы у нее не возникало никаких контраргументов, вообще аргументов. Говорить следовало так, чтобы речь воспринималась с полным доверием. Оратор как бы произносил то, что уже думали и чувствовали слушатели. Это был монолог, превращавшийся в средство интеграции.

Из этой целевой установки вытекала другая важная особенность: нацистская риторика нуждалась в театральном оформлении. В Третьем рейхе устраивались тщательно продуманные спектакли, где выступление главного оратора было кульминацией. А до того создавалось настроение. Звучала громкая маршевая музыка, барабанная дробь, удары медных тарелок, развевались красочные флаги и повсюду было огромное количество горящих факелов. И главное – веселье и смех. Таким образом, речь была лишь составной частью большого ярмарочного зрелища. Выходивший на подиум пропагандист заведомо был победителем и предводителем этой взбудораженной толпы, заранее готовой принять и одобрить каждое произнесенное со сцены слово. Подчеркнем, что факельные шествия были непременной частью этой нацистской «хореографии».

Ганс Майер замечает: зрелищность спектакля и отсутствие дискуссий требовали от выступающих нацистских бонз отказа от всех полутонов или оттенков смысла. Никаких сомнений! Только твердое «да» по отношению к своим или жесткое «нет», когда речь заходит о врагах. И главной грамматической нормой становится превосходная степень. Все, что делают и затевают нацистские главари, заслуживает лишь превосходной степени: массы должны проникнуться восхищением. Что касается врага, «все невыразимо позорно». Когда речь о собственных деяниях и планах – все именуется «неповторимым», «гигантским», «захватывающим». Гитлеру и Геббельсу не нужна аргументация, как не нужна правда: они были не просто лжецами, их задача заключалась в том, чтобы не допустить ни малейшей толики правды. Когда речь заходила о недругах, они всеми способами старались вызвать у толпы издевательский громкий хохот. Шла ли речь о Черчилле, Рузвельте или Бенеше, аудитория разражалась долгим и заразительным смехом. Эта смеющаяся толпа ощущала себя единым целым. В этом-то и была главная цель пропагандиста: объединить толпу в порыве ненависти и презрения к врагу и в поклонении фюреру и рейху.

И, конечно, презрение к человеку как личности, как единственному и неповторимому индивидууму подразумевалось само собой. Это было своего рода изнасилование душ, и обязательным условием оставалось абсолютное, полное пренебрежение к слушателю как единице. Задача «единицы» состояла лишь в том, чтобы пропитаться бросаемыми с трибуны лозунгами и передать их дальше: семье, детям, знакомым, внушить им то, что было услышано от пропагандиста. Ловкость же последнего заключалась в том, чтобы найти простые, незатейливые слова и фразы, помогающие манипулировать слушателями. Напомним, что тогда не было ни телевидения, ни, тем более, Интернета.

Настоящим врагом был, конечно, интеллектуал, интеллигент, способный самостоятельно мыслить и анализировать, – «очкарики», как позднее, по словам Ганса Майера, их прозовут в концлагерях. Хотя это, конечно, отнюдь не самое грубое слово, которое придется услышать тем, кого нацисты сочтут врагами. Каждый субъект, подозревавшийся в том, что он слишком много думает (или вообще позволяет себе думать), был опасен для диктатора и его пропагандистов. Они, при наличии манипуляционных навыков, могли быть уверены, что никому из слушателей даже в голову не придет с ними не согласиться.

В речи, произнесенной Геббельсом вечером накануне 1 апреля 1933 года, необходимо было мобилизовать чувство ненависти против «распространения лживых еврейских измышлений за границей», чтобы оправдать все то, что произойдет на следующий день: представить первый массовый бойкот еврейских магазинов, т. е. первый организованный погром, как выражение «народного гнева». Через несколько дней, 7 апреля, последовал закон об увольнении евреев с государственной службы, а затем «арийский параграф», касающийся вообще всех сфер деятельности. Это еще до «окончательного решения еврейского вопроса».

Возбуждения «народного гнева» Геббельсу мало, и он произносит кульминационную фразу, которая должна безоговорочно покорить толпу: речь о «разветвленной последней силе», противостоящей движению германской нации к высотам духа и процветания. «Последняя сила» – это, конечно же, «мощь международного еврейства», его заговоры, и тут звучат имена выдающихся ученых, писателей и т. д., своим присутствием в мире «отравляющих» атмосферу. Среди них, к примеру, Альберт Эйнштейн, который – без сомнения – тоже связан с лживой заграничной пропагандой против рейха. И тут беснующаяся толпа достигает апогея ненависти. Но искушенный оратор Геббельс не так прост; ему важно, что скажут по поводу бойкота за границей – пока важно. И он добавляет: «Национал-социалистическое движение обладает честью, которую еще никто не запятнал. Никогда еще мы не допустили ни одного скверного поступка». Так и будут считать миллионы сограждан, когда на их глазах начнут бросать в кузова грузовиков еврейские семьи с детьми, отправляющиеся в лагеря уничтожения. И считая, что «все правильно», почти никто и никогда не заступится за добрых соседей, бывших знакомых, которых везли на расправу. Какой цинизм в самой фразе о «незапятнанной чести»!