Епихин рванулся было к шкафу, но, увидев, что проход перегорожен, что Катя, закинув ногу на ногу, покуривает сигаретку и сдвинуть ее с места просто невозможно, покорно вышел. А когда вернулся, его папка лежала на столе, и Катя, поставив на нее свой локоток, продолжала спокойно покуривать, пуская дым к потолку, даже не к потолку, а к проему в кабинете, поскольку в нем не было потолка – ангар был не меньше десяти метров высотой.

Войдя и увидев папку на столе перед Катей, Епихин побледнел и не решился даже подойти и взять ее. Он решил, что в ней уже порылись и нашли подготовленные им бланки с подписями Долгова и Кати со штампами в верхнем левом углу и с печатями на долговской подписи. И хоть сунул он эти листочки в потайное отделение, хоть задернул «молнией», все его переживания выступили на лице красными пятнами.

Неестественной походкой Епихин подошел к столу и попытался взять папку, но Катя продолжала держать на ней свой локоток и, разговаривая с Долговым, как бы даже и не видела усилий Епихина.

– Катя, разреши я папку возьму, – сказал он вымученно.

– А, да, конечно! – отозвалась Катя и сама придвинула папку на край стола. – Что-то, я смотрю, ты из-за этой папки испереживался весь! – весело сказала она. – Что у тебя там?

– Деньги, – ответил Епихин мертвым голосом.

– Много?

– Очень.

– Деньги надо держать в банке, – продолжала веселиться Катя. – В стеклянной. Чтобы от влаги не испортились, от перемены температуры, чтобы грызуны не добрались...

– Я учту, Катя, – сказал Епихин, пятясь к двери. Вся его легкость исчезла, он вдруг почувствовал, что страшно устал за эти несколько минут, что ему просто необходимо уйти отсюда, исчезнуть и где-нибудь там, на платформе, выпить бутылку пива у высоких столиков, сваренных из труб, листового железа и выкрашенных отвратительной голубой краской застиранного оттенка – так могут выглядеть старушечьи рейтузы после десяти лет носки, стирки, сушки.

– Так что же тебе все-таки мастер сказал? – не унималась Катя, глядя на изможденного Епихина.

– Сказал – через неделю.

– Ну и прекрасно!

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Епихин. – Как раз на мою электричку успеваю.

– Подбросить на машине? – спросил Долгов.

– Нет, спасибо... Пройдусь, мне не помешает. Так что откланиваюсь, если не возражаете.

– Возражаем?! – воскликнула Катя. – Приветствуем!

– До завтра, – единственные слова, на которые у Епихина хватило сил.

Катя и Долгов молча проводили его взглядами, пока он шел мимо станков к двери. Вышел, не оглянувшись, хотя всегда в таких случаях на прощание приветственно махал рукой.

Не махнул.

Не смог.

– Чего это он скис? – спросил Долгов. – Из-за папки? Я что-то не врубился...

– Да я поигралась маленько, – призналась Катя.

– У него в самом деле там что-то важное?

– Улики.

– Какие? В чем эти улики его уличают?

– Не знаю.

– Тогда о чем речь?

– В папке лежит нечто такое, чего нельзя видеть, нельзя даже догадываться о существовании этого... Ни тебе, ни мне. Если бы Епихин увидел папку на столе в раскрытом виде... Он бы потерял сознание.

– Что же там, в конце концов, может быть? – недоумевал Долгов, чувствуя, что Катя что-то знает или о чем-то догадывается.

– Нечто такое, что касается тебя и меня.

– А что это может быть?

– Заверяю тебя – не бюстгальтер, не трусики, не колготки с дыркой в интересном месте. Бумаги там. Документы.

– Какие?! – заорал Долгов, потеряв терпение. – Все наши документы на месте. Да и Епихин всегда к документам относился правильно.

– Я вот что скажу тебе, Коля... Он работник вроде ничего, вроде надежный... Но второе дно у него есть. В этом я совершенно уверена. Или же он что-то затевает, или что-то проворачивает.

– Мне пока не в чем его упрекнуть!

– Будет, Коля, в чем, будет, – заверила Катя.

Шагая по немчиновским улочкам к платформе электрички, снова и снова вспоминая все сказанное, услышанное, все, как он поступил и как поступали другие, Епихин приходил чуть ли не в ужас от картин, которые возникали в его взбудораженном сознании. Эта дурацкая папка, с которой он то выбегал из кабинетика, то вбегал, то совал ее куда-то подальше, то снова протискивался к ней... И он видел, и сейчас, кажется, все еще видел смеющийся взгляд Кати. Если Долгов его не замечал, то Катя все видела и все понимала.

– Придурок, – бормотал он вслух, – полный придурок!

Папка жгла ему руки – он больше всего боялся, раскрыв ее и отдернув «молнию», увидеть там пустой карман, боялся убедиться, что заготовленные им бланки для будущих приказов, договоренностей и договоров исчезли, и сейчас Катя с Долговым, весело смеясь, перебирают их и прикидывают, какие такие документы собирался создать Епихин, где он собирался их предъявить и чего собирался с их помощью добиться.

– Придурок, – бормотал он и не решался открыть папку и заглянуть в ее потайной карман.

И только придя на платформу и купив в магазинчике у красавицы Марины две бутылки пива, уединившись с этими бутылками у столика, сваренного из железных отходов в каких-то ремонтных мастерских, он наконец решился открыть папку, отдернуть «молнию» и заглянуть внутрь кармашка.

Бумаги были на месте.

Значит, папку без него не открывали.

Значит, Катя просто положила ее на стол, чтобы ему не пришлось снова протискиваться между стульями и столами.

Епихин не мог пить пиво из горлышка и всегда брал к бутылкам еще и пластмассовый стаканчик. И, глядя на проносящиеся мимо него электрички, потягивая пиво, он постепенно приходил в себя. Ничего, Валя, ничего, – говорил он себе. – Жизнь продолжается, жизнь продолжается, мать ее...

Уже и одна, и вторая, и третья электрички, постояв минуту у платформы, с визгом уносились в Москву, в Одинцово, в Можайск, а Епихин все стоял у железного столика и невидящим взглядом смотрел в пространство, наполненное закатным светом, резиновым хлопаньем дверей вагонов, визгом электричек, перестуком колес поездов дальнего следования. И перед ним неожиданно открылась истина, которая ускользала от него все это время – он сегодня сделал ошибку, он засветился и хотя не был разоблачен, но о его поведении уже можно говорить с недоумением и озадаченностью. И открылось Епихину – ошибки он будет совершать все чаще, он будет проговариваться, прокалываться и светиться, а люди, которые видят его каждый день, просто не смогут этого не замечать. И наступит время, наступит время, наступит время, когда его замысел, дерзкий и преступный откроется во всех подробностях.

И это будет ужасно.

Это будет кошмар.