В Спун-Коуве я растолстел. Все тамошние хозяйки, казалось, жаждали, чтобы я обязательно позавтракал у них, пообедал или поужинал, а когда я совсем разжирел и начал придумывать предлоги не покидать шхуны, это меня не спасло. Робкий стук в стенку каюты возвещал появление робеющей девочки с накрытым салфеткой блюдом, а на нем рыба, поджаренная с ломтиками хлеба, только что запеченная треска, моченые яблочки (ньюфаундлендское название морошки) или какой-нибудь другой шедевр кулинарии.

По вечерам появлялись мужчины, чтобы поболтать. Двое-трое их усаживались в каюте, и начинался неторопливый, с долгими паузами, разговор об их жизни, об их будущем. До сих пор они жили хорошо. Преуспевающие рыбаки, они построили крепкие дома, которые их жены содержали в безукоризненной чистоте — дома с водопроводом, ванными и прочими современными удобствами. Им принадлежали большие, добротные рыбные склады с обширными чердаками для сетей, хорошие, крепкие помосты и отличные рыболовные суда — их они сами построили из бревен и досок, на которые пошли деревья, поваленные за долгую зиму «за городом».

Однако в их голосах слышались обертоны недоумения и даже страха. Политика нового (после вхождения в Конфедерацию) ньюфаундлендского правительства, направленная на безуспешную попытку перевести экономику опоясанного морем острова на индустриальные рельсы по материковому типу, означала смертный приговор рыболовству, кормившему островитян на протяжении пяти веков. Зарабатывать на жизнь в море становилось все труднее. Мужчины в годах оставались ему верны, но молодежь, включая и пареньков, взявших меня под свою опеку, не имела тут будущего, ей оставалось только эмигрировать в материковую Канаду.

Кто-то из собеседников вспомнил, что, едва придя к власти, тогдашний и вечный премьер Джозеф Смолвуд рекомендовал жителям Ньюфаундленда сжечь их помосты, вытащить на берег суда и лодки, выбросить сети и прочее снаряжение, «потому что вам уже никогда не надо будет ловить рыбу. На берегу найдется работа для каждого из вас!».

— С тех пор десять лет прошло, — задумчиво продолжал рыбак, чье лицо в смутном свете керосиновой лампы выглядело темным и напряженным. — Десять лет, а работы, которую он нам обещал, — один воздух да пена. Хорошо еще, что мы и слушать его не стали, не то сидеть бы нам на пособии, как тысячи ребят сидят теперь в маленьких портах. Мы-то на Бёрине и суда свои сберегли, и снаряжение, и рыбу ловим не хуже, чем прежде. Только вот теперь за рыбу-то мы всего ничего выручаем.

— Да, — добавил другой, — рыбы тут по-прежнему хоть отбавляй. Да потрать Джои все миллионы, которые он повыбрасывал на каучуконосы да кондитерские фабрики, да помог бы нам построить траулеры, вот такие, как у норвежцев, мы сейчас сидели бы прочно.

— Работа! — сказал третий с горечью. — Он нам только одну работу нашел — копать себе могилу.

Тяжело было слушать их, видеть, до какого отчаяния и безнадежности их довели. Однако в Спун-Коуве жизнь маленьких портов еще не пришла к концу. Я испробовал, пока оставался там, вкус почти идиллического существования и смаковал каждую его минуту.

Например, день, когда мы дубили паруса «Счастливого Дерзания».

Дубление — старинный процесс, в течение которого сети вымачивают в кипящей смеси морской воды, жира тресковой печени, дегтя и живицы. Дубление предотвращает гниение сетей под водой и от плесени на суше. В прошлом тем же способом нередко обрабатывались паруса шхун. Правильный дубильный процесс придает парусине сочный темно-кирпичный цвет, и такие паруса без всякого вреда для себя выдерживают недели дождя и тумана, не требуя никаких дополнительных забот.

За несколько дней до моего водворения в Спун-Коуве рыбаки собрались для общего дубления сетей, и «дубильная лоханка» — гигантский котел вместимостью в сто с лишним галлонов был еще полон малоблагоуханным дубильным составом, в просторечии «варевом». Меня пригласили воспользоваться им, и двое четырнадцатилетних парнишек, Аллан и Джеральд Молтоны, вызвались все для меня наладить.

На следующей заре меня разбудил невероятно едкий запах, вливавшийся в каюту. Когда я вышел на палубу, кромку воды нельзя было рассмотреть за пологом черного дыма. Мальчики хлопотали на берегу. Они разожгли огромный костер под дубильным котлом и подкладывали в него свертки «выбракованных» просмоленных сетей. В сотне-другой футов над ними на склоне холма две багроволицые негодующие дамы поносили ребят пронзительными голосами. Они как раз устроили стирку, и их развешанное на веревках белье стремительно приобретало темно-серый оттенок. Мальчики не обращали на них ни малейшего внимания, и дамы (ньюфаундлендские дамы всегда знают, что им нанесли поражение) забрали белье и скрылись в дверях, чтобы дождаться более благоприятного часа.

Пока варево разогревалось, отряд мальчишек лазал по шхуне, отвязывая паруса. Затем паруса перетащили к большой сушилке для рыбы (но без рыбы!) и расстелили их там под жарким летним солнцем.

И тут началась потеха. Шесть парнишек, вооружившись ведрами, сновали взад-вперед между котлом и сушилкой. Ведра опорожнялись на паруса, и дымящееся варево втиралось в парусину березовыми вениками. Еще до истечения часа все вокруг стало темно-красным. Мальчишки словно перевоплотились в племя беотуков, индейцев, изначально населявших Ньюфаундленд. Даже море вдоль берега стало ржаво-коричневым. Я сидел в стороне сложа руки и с робким почтением следил, как ребята снуют в облаках пара, вопят, как души грешников, и трудятся, как красные дьяволы.

День выдался очень жаркий, и к тому времени, когда котел опустел, ребята готовы были устроить перерыв. Один робко спросил, не хочу ли я искупаться с ними. Я захотел, и они повели меня вверх по склону за порт к своему любимому озерку. Это была очень долгая прогулка через ельники по каменным осыпям и вверх, почти к самому гребню самого высокого холма. Озерко было мелким, и солнце прогрело воду до вполне сносной температуры. Мы все разделись и некоторое время плавали, а потом Аллан и еще кто-то извлекли из тайника в траве ивовые удочки и принялись удить. Я подумал, что это просто погоня за мечтой — менее рыбного водоема трудно было бы придумать. Они, однако, немедленно начали вытаскивать гольцов вполне приличных размеров, которых называли «илистыми форельками». Но как бы там эти рыбы ни назывались, вкус у них, когда я вечером сел ужинать с ребятами, оказался очень недурным.

Я уже почти решил, что с удовольствием проведу остальную часть лета — если не всю оставшуюся мне жизнь — в Спун-Коуве, как приехал Майк Донован, кипя энергией и энтузиазмом. Идиллии пришел конец. Вновь мне пришлось смириться с продолжением плавания по серым беспощадным волнам.

И сразу возникли осложнения. Первым был Майк. Его никак нельзя было назвать опытным мореходом. Насколько ему удалось вспомнить, в плавание ему довелось отправляться три раза в жизни. Последние два он совершил во время войны на военном транспорте из Америки в Европу и обратно. Что касается первого, то в возрасте шести лет он на самодельном плотике вышел на простор пруда в одном из парков Торонто. С плотика он свалился, но был спасен конным полицейским, который въехал на лошади в пруд, чтобы извлечь Майка из ранней могилы. В остальном ни о море, ни о судах, больших и малых, он не знал ничего. Майка это ничуть не смущало — по оптимизму он бьет все мировые рекорды, — но меня немножечко тревожило.