А Аркадий Ильич…

Честно говоря, мне стало трудно ему в глаза смотреть после того, как я в его записную книжку заглянула. Словно я за ним в замочную скважину подсматривала и что-то нехорошее увидела, стыдное… Непонятно, конечно, откуда у него в записной книжке телефон этого следователя. И совсем не показалось мне, что встретились они, как давние знакомые. Впрочем, что я тогда увидеть могла? Я вообще ничего не увидела… Меня словно и не было там… Все, как во сне, как в тумане… Как в представлении по чужим рассказам… Я даже не помню, как они поздоровались, потому что смотрела же я, конечно, не на Аркадия Ильича…

Но и папу Аркадий Ильич к следователю адресовал совсем не так, как адресовал бы к своему знакомому. Это уже на моих глазах было… Слова вроде бы простые говорились, но не таким тоном, как о знакомых говорят. Знакомым обычно еще и привет передают или еще слова какие-то. А здесь – ничего, просто номер продиктовал…

А запись эта… В записной книжке… Она совсем другой ручкой сделана. Последние записи все – той ручкой с золотым пером, что Аркадию Ильичу на юбилей подарили. Чернильная ручка, дорогая. А предыдущие записи сделаны обыкновенной, шариковой… Тоже дорогой… Он любит дорогие ручки… Но не чернильной…

Так день проходил, медленно, вяло, без чувства времени… Чувство времени пропадает, когда не ждешь какого-то определенного часа, всегда пропадает, это я знаю… Когда Аркадий Ильич меня обедать позвал, я из комнаты вышла, за стенку придерживаясь, потому что ноги меня носили неуверенно, посидела на кухне перед тарелкой, но даже ложку в руки не взяла.

– Тебе обязательно нужно поесть, обязательно… – настаивал Аркадий Ильич.

Он умеет говорить голосом, внушающим строгую обязательность. Но сейчас на меня это не подействовало. Даже протест вызвало.

Пусть и обязательно, хотя это вовсе не обязательно, а если не лезет ничего, то и есть не можешь… В горле спазм комом стоит. Проглотить кусочек – невозможно… И не понимать этого он не может… Он же тоже переживает… Не так, как я… Как я, ему не дано переживать… Он по-своему переживает… Тем не менее ест и не поперхнется…

– Не могу, – сказала я и, не дожидаясь дальнейших умных и нудных уговоров, ушла к себе в комнату. Уговоры всегда бывают нудными, особенно если выглядят умными, и сильно утомляют. А я и без того сил не имею, и совсем утомляться не могу… Уже некуда мне дальше утомляться…

Но он заботливый… Чай мне в комнату принес. Заварил специально тот, который я люблю. Зеленый, с цветочными добавками. Мне его мама из Москвы привезла. Шарики какие-то, а не обычные сухие лепестки. На конфетку похоже… Но чай вкусный, и мы с мамой его пить любили… Она, правда, для себя другой привезла, без цветов, а мне с цветами… Но у нее тоже чай был шариками… На чашку кладется один шарик…

Господи, о чем я думаю…

– Ну, хотя бы чай попей… Может, бутерброд тебе сделать?

Были бы силы, я бы руки вперед выставила:

– Не надо бутерброд… Чай я попью. Спасибо…

Он посмотрел на меня жалко и затравленно. Он никогда не умел со мной общаться. Наверное, потому, что я его всегда мысленно с папой сравнивала. И общалась со мной мама. И сейчас, хотя он и старается быть авторитетным, у него это не получается. На меня его авторитет не действует. Но авторитет весь у него только в голосе остался. А глаза жалкие… Наверное, как и у меня…

К зеркалу я не подходила… Со вчерашнего вечера себя не видела… Но глаза обязательно должны быть жалкими… Самыми несчастными должны быть… И у Аркадия Ильича тоже…

Самой стало неприятно, что так отвечаю на его заботу. Но мне сейчас любая забота, как и сочувствие, в тягость казались, в насилие. Потому что я видела и чувствовала, что никто не может воспринимать случившееся так же остро, как я. Никто… Ни Аркадий Ильич, ни другие… Потому что это не их мама… У них свои мамы, и их потерю они могут по-своему воспринимать. А свою маму потеряла именно я. И не верится ни в какие слова, ни в чьи слова…

Мне наш шеф, Леонид Петрович, когда утром позвонил, сказал, что он тоже год назад маму похоронил… И что это естественно, когда дети хоронят родителей, неестественно, когда родители своих детей хоронят… Глупость, одним словом, ляпнул, и сам, наверное, это почувствовал… Он, я помню, свою маму хоронил из больницы… Она там несколько месяцев лежала, и он был готов к похоронам заранее. Медленно готовился…

А я готовилась с мамой поехать на встречу с папой…

Чуть-чуть задержалась… На пару минут… И мамы не стало…

И никто, кроме меня, не в состоянии понять всей глубины пропасти под названием никогда… Никто не в состоянии понять, что я все еще продолжаю в ужасе туда падать, и не вижу дна, не знаю, когда дна достигну и разобьюсь…

Не вижу, хотя так стремлюсь вниз… Ой, скорее бы…

* * *

Аркадий Ильич так и стоял рядом, поставив чашку с чаем на деревянный подлокотник моего кресла. А я руки на колени положила и поднять не могла, чтобы чашку взять. Заставить себя не могла руки поднять… Все время думалось о том, что я вот здесь осталась, я могу чай пить, а мама уже не может…

Мама уже не сможет никогда…

Вспомнилось, как мы с ней вечером пили чай, сидя на кухне. Не каждый день, но иногда, а бывали времена, когда и часто… Аркадий Ильич в большой комнате телевизор смотрел, он очень любит смотреть телевизор, и мама чай ему туда относила. Она ему тоже чайные шарики привезла, только совсем другие, не такие, как себе, и не такие, как мне… А мы с ней на кухне пили, без телевизора, в душевном спокойствии. Почти не разговаривая, при слабом свете декоративного бра. Но при этом свете на кухне было так уютно, и чай казался таким вкусным…

И этого тоже уже не будет никогда…

И никогда уже не буду я там чай пить… При свете бра…

Не смогу, потому что это будет мне напоминать, как мы с мамой сидели там, почти не разговаривая, но понимая друг друга, сидели и пили чай…

– Попей чай… Это тебя хоть чуть-чуть подкрепит…

Я все же нашла в себе силы, и чашку взяла в руки. И даже маленький глоток сделала. Чай показался совсем безвкусным. Гораздо, несравненно более безвкусным, чем простая вода… Более того, даже горьким, неприятным, и запах трав просто отвращал… Но я кивнула Аркадию Ильичу, показывая свою благодарность. А он все не уходил, словно ждал, когда я всю чашку выпью, и тогда бы он новую налил и принес…

Но, слава богу, позвонили по телефону, и он ушел в комнату к аппарату. Но вернулся быстро. Посмотрел, слегка морщась:

– Тебя… Твой мотоциклист…

Я совсем забыла о том, что Андрей есть на этом свете… Вот так вот, взяла и забыла… Две недели прошло, как мы поссорились… И я все ждала его звонка, с ума сходила от ожидания… И на работе ждала, и дома тоже… Все эти две недели, казавшиеся бесконечными… А после случившегося вчера я вообще про него не думала и не вспоминала, что он есть где-то, что существует, что тарахтит мягким громким баском его мотоцикл… Андрей просто как-то совсем из памяти выпал, совсем… И сейчас непонятно было, зачем звонит он и что ему нужно… Он же не может ничего вернуть…