группа уже сформирована, подготовлена и способна предпринять самые энергичные действия». Единственное, что пока останавливает, – лед на Финском заливе. Как только лед сойдет, то появится возможность подвоза продовольствия, которого на острове нехватка. Интересный нюанс: автор считает, что белые части врангелевской армии и матросов из Бизерты должны появиться в первый же момент восстания, «поскольку вся власть в Кронштадте автоматически бы перешла к ним»282

По мнению П. Эврича, автором «докладной записки» является представитель РОКК в Финляндии. РОКК (Российское общество Красного Креста), как известно, была организацией не чисто гуманитарной. Тесно связаны с ней были и бывшие военные, в том числе бывшие моряки высокого ранга. В первую очередь нужно упомянуть капитана 1-го ранга Павла Викторовича Вилькена, сыгравшего в Кронштадтских событиях определенную роль. После Февральской революции он был назначен командиром линкора «Севастополь». Командовал он кораблем (в частности, во время Ледового похода) до мая 1918 г. После, в 1919 г., воевал в армии Н. Н. Юденича. Именно этот человек и появился первым из эмигрантов в Кронштадте в 1921 г., где вел переговоры об организации помощи матросам. Сопоставление деятельности П. В. Вилькена и содержания «докладной записки» опять же может навести на мысль о возможной координации действий между эмигрантскими структурами в Финляндии и восставшими.

Еще одним документом, свидетельствующим о возможном наличии организованного подполья в Кронштадте весной 1921 г., является «Доклад резидента Б. В. Савинкова в Прибалтике и Финляндии генерала Г. Е. Эльвенгрена руководству Русского политического комитета в Польше о событиях в Петрограде и Кронштадте в феврале – марте 1921 г.»283. В этом документе автор пишет о координации действий организаторов восстаний в Кронштадте, Петрограде и других городах. По словам Г. Е. Эльвенгрена, началось восстание раньше намеченного срока (установление навигации в Финском заливе) и было вызвано ошибочным представлением восставших о начале всеобщего выступления (за таковое приняли «волынку» в Петрограде).

Такие документы, конечно, перекликаются с официальной советской трактовкой событий. Так, например, свидетельство теории заговора в Кронштадте мы находим в описании событий у комиссара Кузьмина: «Я чувствовал, что есть определенная подготовка. Эти нити трудно найти, но они были»284. Кроме прочих упоминаний внешней природы выступления в официальных документах, мы находим свидетельство этого и в докладной записке Э. И. Батиса от 22 марта 1921 г.: «Кронштадт – важнейшее звено контрреволюционного плана»285. Такое единодушие в уверенности во внешней подготовке выступления комиссара Э. И. Батиса и бывшего белого генерала Г. Е. Эльвенгрена, конечно, приводит к мысли о том, что не могут же они одновременно заблуждаться. Однако все же, как мне кажется, это как раз тот редкий случай, когда интересы красного комиссара и белого генерала совпали. Как уже говорилось в историографическом обзоре, в литературе, как в «белой» (а позднее и западной), так и в «красной», отмечается тенденция лишить матросов самостоятельной роли в этих событиях.

По нашему мнению, можно согласиться с Полом Эвричем, что «докладная записка» слишком туманно описывает подпольную организацию в Кронштадте. По этому документу совершенно невозможно определить, в каких кругах зреет заговор – в матросских или офицерских. А ведь это принципиально важно для дальнейших выводов. Кроме того, после бегства части восставших в Финляндию (в их числе и руководители движения) никто из участников не заявил о своем участии в заговоре. Возможно, что сделать такое признание мешало нежелание показать свое движение как контрреволюционное. Но это касается только простых матросов. Офицеры как раз могли бы открыть свое участие. Правда, даже сам С. М. Петриченко однажды упоминает о своем участии в заговоре. Это произошло на допросе в 1945 г.286 после передачи его СССР властями Финляндии. Но здесь можно согласиться с другими исследователями, что цена этого признания довольно сомнительна287

Достоверность же записки Г. Е. Эльвенгрена под сомнение ставит то, что она составлена только в апреле 1921 г., т. е. уже после исследуемых событий. Мы прекрасно понимаем, что, датируйся она февралем 1921 г., это был бы серьезный аргумент в пользу наличия заговора. А так – это больше похоже на голословное заявление постфактум. Возможно, нужное автору для демонстрации своей значимости в контрреволюционных организациях.

Косвенно свидетельствует об отсутствии связей между С. М. Петриченко и эмигрантскими организациями еще и то, что соглашение о сотрудничестве между ним и тем самым Г. Е. Эльвенгреном было достигнуто только через полгода – 3 октября 1921 г.288. И хотя С. М. Петриченко активно сотрудничал с социалистическими организациями (например, с редакцией «Воли России»), с более правыми структурами он вступил в союз существенно позднее.

Степень неготовности эсеров к развернувшимся событиям отражена в статье А. П. Новикова «Эсеровские лидеры и Кронштадтский мятеж 1921 года», вышедшей в журнале «Отечественная история» в 2007 г. Автор цитирует письма В. М. Чернова, полные горечи и разочарования: «В общем и целом было бы с нашей стороны лицемерием или трусостью не признаться самим себе, что в падении Кронштадта, ждавшего и не получившего своевременной помощи, есть доля и нашей вины, и нашей ответственности. Мы были застигнуты врасплох, мы были не подготовлены. Наши силы оказались страшно разбросанными и удаленными от театра действий. Вся организация заграничных сил имела огромный крен на Запад… Мы получили суровый, тяжелый, но заслуженный урок». И еще более суровая оценка: «Ведь это же банкротство наше как деятелей, банкротство полное, смешное и жалкое!»289 И это высказывания В. М. Чернова – одного из лидеров эсеровского движения в эмиграции, оказавшегося ближе всего к Кронштадту – в Ревеле. А ведь, как вы помните, именно «эсеровский» и был одним из ярлыков, навешенным советской пропагандой на мятеж.

По версии Пола Эврича, главной причиной выступления является «горькое разочарование, постигшее их (матросов – В. П.) как бывших участников революции». П. Эврич старается отвести обвинения членов ВРК в причастности к буржуазии или принадлежности к каким-либо политическим партиям. Он доказывает рабоче-крестьянское социальное происхождение членов ВРК по той причине, что ему надо доказать отсутствие внешнего фактора в произошедших событиях. А моряки остались «красой и гордостью», бескорыстными служителями идеалам революции. По мнению автора, на Балтике существовали традиции бунтарства: «как их предшественники, …были морской вольницей, людьми необузданных страстей, инстинктивно сопротивлявшимися навязываемой извне дисциплине, и жаждали свободы и приключений. Под влиянием слухов или винных паров они… были готовы переступить дозволенные границы и выплеснуть ярость на богатых и облеченных властью людей»290

Желая доказать, что именно сочувствие крестьянству и пролетариату заставило матросов в 1921 г. восстать, Пол Эврич пытается найти подобные причины и в бунтах 1905, 1906, 1917 годов: «…крестьянские восстания, терроризм… с 1902 по 1905 год задели чувствительные струны… Первые серьезные волнения произошли в Кронштадте в октябре 1905 года… звучали призывы к свержению самодержавия и провозглашению демократической республики с предоставлением всему народу гражданских свобод»291. Можно