– Нет! Только в позе танца! – решительно отрубила Ольга.

Что и говорить, она хотела меня унизить, поставить на колени. И тут меня осенило! Пусть моё изображение «в позе танца» наглядно расскажет о моей «весёлой» жизни в Германии.

– Ну что ж, Ольга, танцевать, так танцевать! – бодро сказала я. – Где тот вахман с фотоаппаратом?

– Пошли на вахту, – позвала Ольга и повернулась, чтобы идти.

– Я сейчас… оденусь, – я метнулась к Галине из Полтавы. – Галя! У кого из вас есть вышитая сорочка? Фотографироваться пойдем… Давай одевайся и бегом на вахту!

И вот мы идём на вахту в холщовых вышитых сорочках, длинных юбках в складку. Они сползают с худых бедер, и приходится то и дело их поддёргивать.

Какой-то парень из харьковских бренькал на трехструнной балалайке, постоянно сбиваясь, а мы начали невпопад подпрыгивать, кружиться.

– Улыбочка! Где улыбочка на все тридцать два? – издевалась Ольга. – Веселей, девочки!

Мамочка! Ты увидишь эту улыбочку и всё поймёшь… Ольга не просто в отпуск едет, она будет вести агитацию, хвалить жизнь наших людей в Германии. Не верьте! Вглядитесь в мою вынужденную улыбку – это оскал оскорблённого, униженного невольника. Вы же умные, мои дорогие, и всё поймёте без объяснений.

Я хорошо помнила выступление Сталина по радио и была верна своей клятве: «От моих рук врагу – никакой пользы!»

Когда нас приводили в заводской цех, душа у меня просто разрывалась от вопроса: как не делать того, что делать заставляют? Кругом ведь полно надсмотрщиков.

Наладчиков я обычно отвлекала какими-нибудь пустячными разговорами, лишь бы время шло:

– А сколько вам лет? Есть жена? А дети?

Однажды ко мне приставили молодого парня. Звался он Куртом.

– Курт! Тельман… Понимаешь? Во ист Тельман?

Курт, как ужаленный, глянул на меня, огляделся вокруг, боязливо шенул:

– Тельман концлагерь… Капут!

– Убили его?

– Тельман – нельзя! – Курт обвел ладонью вокруг шеи, изображая верёвку: за такие разговоры, мол, и вздёрнуть на виселицу могут.

На другой день он вообще не подошёл ко мне. Видно, испугался, что снова втяну его в политические разговоры.

Подошёл ко мне мастер:

– Почему не работаешь?

– Сердце болит, – отвечаю. – Не могу работать.

– Вас, вас… ма гу? – переспросил он, наморщив лоб.

– Пошёл бы ты к чёрту!

Мастер пожал плечами, сходил за Валей, которая немного изъяснялась по-немецки. Она перевела ему: дескать, у девушки сердце болит, нужен врач.

– Сейчас из лагеря вызовут вахмана, – сказал мастер. – Он отведёт к врачу.

Когда мы с Валей остались одни, я её спросила, где она изучала немецкий язык.

– У меня был один немецкий лейтенант… Красивый! Он мне и внушил: немецкий язык благородный, скоро на нём будет говорить весь мир, – рассказала Валя. – Он пообещал взять меня замуж, когда война кончится.

Я смотрела на неё, как на какую-то чужестранку. А она, не замечая этого, продолжала рассказывать:

– Я так его люблю! Когда он подолгу не приходил, я худела, и знаешь, от чего? От слёз! Ты удивляешься? Правда! Зато когда он являлся, то обязательно приносил какой-нибудь подарок. Такой замечательный кавалер, не то, что наши ребята! Он мне красивое крепжоржеттовое платье подарил…

Я не выдержала и рассмеялась. Дело в том, что девчата нового привоза распевали песню на мотив «Катюши», и в ней были слова о таких, как Валя и их немцах-любовниках:

«… что в соседнем доме отнял платье

и принёс в подарок для тебя».

– Что лыбишься? – вспыхнула Валя. – Да если хочешь знать, эти парни-деревенщики и в подмётки моему Гансу не годятся! И даром мне их не надо…

И я снова рассмеялась.

Зачитался, однако. Вот-вот должен придти Юра. Надо хоть немножко прибраться.

Вообще-то, он задерживается всего лишь на полчаса. Это нормально. Я уже привык к его лёгкой, даже обаятельной необязательности. Влетит в прихожую эдакой бешеной торпедой, сбросит на пол рюкзачок с плеча и смущено затараторит: «Извини, такое дело: мчусь на всех парах, аж дым из ушей, и тут – нате вам! – такая фея плывёт, ну я тебе доложу: ни убавить, ни прибавить – всё при ней, один к одному – Мадонна!»

Или ещё что-нибудь у него случится – сломается, например, автобус, и как раз в таком месте, откуда до ближайшей остановки топать и топать. Или неожиданно объявится приятель, о котором он уже и забыл – даже имя не сразу вспомнил, но зато приятель был с бутылкой. А последний случай и вообще потешный: замечтался о чём-то у кромки тротуара, его и окатила водой поливальная машина – пришлось бежать в театр на просушку.

Так что я не особо удивился, когда Юра влетел запыхавшийся, торопливый, набросился на бутыль «Монастырской» : принципиально не замечая стакана, жадно глотнул воды прямо из горлышка.

– Старик, ну и дела творятся! – утирая подбородок тыльной стороной ладони, он недоумённо потряс головой.

– Опять Мадонну встретил?

– Если бы…

Он медленно стянул туфли, присел на пуфик, вытащил сигарету и растерянно спросил:

– Серёга, как ты думаешь, у меня в квартире есть что-нибудь особо ценное?

– Конечно, – подтвердил я. – Видик – это точно ценность. И, пожалуй, те серебренные чашечки, из которых твоя прабабушка кофе пила, тоже ценность. Антикварная.

– Так вот, представь: всё это у меня и спёрли! – вздохнул Юра и чиркнул спичкой. – Даже зажигалку унесли, гады. А ещё – дублёнку, джинсы, кое-что по мелочи…

Я хлопнул его по плечу:

– Мы с тобой друзья по несчастью! Меня тоже маленько почистили…

– Да? А я-то считал, что ты гол как сокол.

– Обижаешь! – я дурашливо напыжился. – Гангстерам стало известно, что мои картины на западных аукционах оцениваются в астрономические суммы! Это тут, в России, я прозябаю в безвестности…

– И мой портрет спёрли? – подыграл Юра.

– Нет, оставили до следующего захода. Портрет ещё не закончен. Гангстеры нынче тоже образованные, кое-что в искусстве понимают…

Юра вздохнул, хотел что-то сказать, но тут его взгляд упёрся в зеркало на стене. Он вскочил и почти упёрся носом в своё отражение, рассматривая синяк под глазом.

– А может, они хотят, чтобы ты запечатлел меня вот так – с фингалом? – он грустно покачал головой. – Красавчик, ничего не скажешь! Даже в милиции меня спросили, где такие украшения раздают…

Он потрогал свой синяк, побурчал насчёт воров, которые грабят малоимущих актёров и вытянул из сумки зелёную папку: в ней Юра держал тексты своих ролей. Но, видно, на сей раз ему не очень хотелось учить монологи и диалоги. Обычно он сразу раскрывал папку и, не отрывая от страничек глаз, что-нибудь рассказывал, смеялся, пил чай и, представьте себе, при этом ещё что-то умудрялся запоминать, критиковал режиссёра или драматурга, придумывал своему герою нюансы и оттенки голоса – хрипел, басил, икал, сопел, переходил на интимный шёпот или взрывался идиотским смехом.