Я: Ты можешь расписать этот тип избалованности? Потому что на самом-то деле он довольно редкий.

М.Ф.: Редкий – не то слово. Абсолютно уникальный. В нашем случае совпали следующие факторы:

– безгранично и безусловно любящий отец, который при этом не живет постоянно в доме, а время от времени приходит навестить, такой типичный отец-праздник.

– все остальное время рядом находятся слуги, взрослые люди, над которыми ребенок волен измываться, как угодно, отец это поощряет. Он сам потом признался, что нарочно нанимал бестолковых, чтобы приучить сына к высокомерию и одиночеству. Ничего так, да?

– при этом у ребенка выдающиеся способности к магии, и у него получается не просто все, что он задумал, а даже все, до чего он додуматься не успел.

– одновременно человек очень рано нашел свое настоящее призвание, которое, по его словам, состояло в том, чтобы получать новые знания и реализовывать их на практике. Призвание открылось в тот момент, когда он впервые в жизни встал перед задачей, которая не решалась сама, автоматически (надо было вылечить найденного лиса), и решил эту задачу легко и успешно. Получив бонусом лютую эйфорию от встречи с призванием.

Опять же, ничего себе опыт.

Все это в сумме дает нам человека, который ощущает себя властелином мира, как минимум. Но скорее все-таки всей Вселенной сразу.

Потом, конечно, начинается так называемая «настоящая жизнь», в рамках которой появляются и старшие, с которыми нельзя обращаться как со слугами, и враги, которых не очень просто убить, и невыполнимые задачи. Это все приводит к внутренней драме таких масштабов, что оценить их мало кто способен (для этого надо сперва оказаться в шкуре несостоявшегося властелина мира). Но картина мира к этому моменту уже нарисована, внутренний стержень сформирован, и привычные способы поведения наработаны. Вот и получаем то, что получили. Практически неубиваемое и очень удачливое, потому что, каких бы ошибок ни наваляли при его воспитании, талант, выращенный в любви – это невероятной мощи фундамент.

И вот тут я хочу немного дописать именно о Шурфе.

В «Вороне на мосту» с ним случается один уникальный опыт за другим, но с интересующей меня точки зрения имеет смысл рассмотреть два.

Потому что первый он пережил, а второй – получил.

Первый – это, конечно, набор силы. Ослепило, превратило в количественно иное существо, но не изменило качественно. Ни одна черта Шурфа, кроме алчного любопытства, не была задействована в этом наборе, да и от любопытства скорее была взята алчность, а не все целиком. И получилось, что в этом опыте нечему было меняться. Возникшее существо не имело цели, не имело, по сути, даже личности. Абсолютный сферический конь в вакууме. Действия, которые это существо совершало, были продиктованы не личностью Шурфа, не даже логикой, а все той же алчностью.

Поэтому на самом деле так забавно и обидно для него выглядят предположения Джуффина: «Голова упирается в небо, в груди бьется бессмертное сердце, у ног копошатся крошечные, никчемные человечишки, вполне пригодные для вылизывания твоих сапог и больше, пожалуй, ни для чего. В каждой руке – труп врага, голова одного уже откушена, второй ждет своего часа, впереди – вечность». Забавно – потому что гипертрофированная алчность примерно так и выглядит, нелепо и лишенно любого мало-мальского «а дальше-то что», кадавр Выбегалло, полностью удовлетворенный. А обидно – потому что правда. Потому что сам отдался алчности и превратился в кадавра, собственными руками, вот молодец, ничего не скажешь.

Со вторым уникальным опытом все гораздо сложнее.

Будучи по крайней мере в потенциале властелином мира, Шурф обладает не только очень важной способностью «берешь и делаешь». У него также наличествует уникальное качество «наблюдаешь, но не адаптируешь». И то, и другое продиктовано очень четким зазором (почти водоразделом) между его «то, что есть» и «то, что должно быть (я хочу, чтобы было)». Причем это самое «должно быть» включает в себя истинность, проявленность, осознанность. Это не просто «должно быть», это высший пик любой вещи, максимум ее проявления.

При том, что Шурф всегда вожделеет второе, он никогда, ни при каких обстоятельствах, не путает его с первым. Обычно люди добиваются такого состояния не четкостью зазора, а его размерами. «Я не могу себе это позволить». Или «ну, это все мечты, вряд ли они сбудутся, а реальность – вот она». У Шурфа этот зазор очень выражен, но – зато – очень мал. Сначала потому, что он – крайне избалован, а потом потому, что он – весьма могущественное существо. И в состоянии менять мир под собственное «хочу».

Именно на этом базируется его очень малый зазор между «мне необходимо» и «я иду и делаю». В тот момент, когда осознаешь необходимость чего-либо, сразу умозрительно видишь результат – максимальный – своих усилий. После чего кладешь себя на достижение этого результата – настолько, насколько возможно при данном уровне собственного мастерства и знаний. Это совершенно уникальное качество, зачаток его был у Шурфа с самого начала, но именно пережитый – и прожитый – опыт Хумгата довел это качество до такого совершенства, что личная концентрация Шурфа больше не позволяла ему, например, видеть вещи не такими, какие они есть.

Я имею в виду, что едва выйдя из Хумгата, он увидел Джуффина – таким, каким его, судя по всему, не видел никто, даже он сам. Более того, Шурф, может, и был бы рад его таким не видеть. Но после опыта Хумгата у него уже не было выбора.

Собственно, все, кто пережил уникальный опыт, проходят это состояние: у меня есть выбор или у меня нет выбора.

Можно уклониться от того, что диктует полученное переживание. Можно заретушировать его – человеческое сознание способно на невероятные вещи.

А можно – решить, что выбора нет. Что зазор между тем, что есть и тем, что есть на самом деле, – свой, персональный зазор – должен быть четок и пренебрежительно мал. И что все действия впредь будут продиктованы качествами этого зазора.

Что это дает. Во-первых, действительно, почти невыносимую остроту восприятия бытия, более чем мучительную, потому что одновременно со своим очень четким виденьем невозможно игнорировать то, что все остальные (почти все) видят иначе. Что они неритмично дышат, двигаются, думают, что они не в силах сконцентрироваться ни на чем, что у них между решением и действием может пройти жизнь, и сделать с этим ничего нельзя. Это – очень тяжелая сторона освоения уникального опыта. Понимание того, что наличие этого опыта у тебя – ни разу не гарантия того, что он есть у кого-то еще, даже – и вот это я выделяю особо – даже в том случае, если с вами произошли одни и те же события. И не просто понимание, а принятие этого.

Остальные стороны менее тяжелы, хотя не менее мучительны, потому что воздействуют всегда или почти всегда. Состояние покоя при указанном размере зазора – вещь недостижимая.

Во-вторых, – неиссякаемое любопытство, удовлетворять которое – одно из сильнейших наслаждений, сильнее, чем наслаждение насыщения. Разве что утоление жажды можно сравнить с этой штукой, я имею в виду реальную физическую жажду.