Хисхам по-прежнему спокойно сидел за столом, глядя на него. Прибежали мальчик с младшим братом, притащили тряпки, улыбаясь, собрали промокшие салфетки, собрали из воды косточки от маслин и маслины, принесли свежие салфетки, другие тарелки, еще одну лепешку. Старший подал блюдо шашлыка с луком и помидорами, младший дернул Джима за рукав.

— Братья моей жены, в семье было восемь детей, — пояснил Хисхам. И что-то крикнул.

Снова холодный порыв ветра, вошла какая-то пара. «Туристы», — догадался Джим, их появление усмирило его гнев. Он по-прежнему стоял у стола, неловко подняв руки, и руки оцепенели, словно застыли в невидимом льду или на морозном воздухе. Туристы, коротко глянув на двоих мужчин, уселись за стол, тут же прибежал младший мальчик, встал возле Джима, повернулся к нему лицом, задрал голову и потянул за правую руку, спасая ее из ледяной тюрьмы, держа в маленьких своих ладошках и, наверное, пытаясь согреть. Потом он отбросил ее, как кидают мячик, чтобы тот запрыгал по полу, или выпускают птичку, рвущуюся улететь. Глядя на него, Джим пришел в себя, смущенно улыбнулся, сел и принялся за еду, а Хисхам в это время ловко снимал с шампура последние кусочки мяса.

Неспешно двигался транспортный поток по Эджвер-роуд, и Джим направился к Мэрилебон. На автобусе, на метро ехать не хотелось, а пешком здесь прогуляться приятно. Он тер руки одна о другую, разминал пальцы, чтобы согреться. День был хмурый и дождливый, будто снова наступила осень, будто снова приближался чему-то конец. Раздраженные пешеходы толпились у светофоров, рвались на проезжую часть. Какой-то полный господин толкнул Джима, на удивление легко повернулся к нему всем телом и остолбенел, взглянув в его лицо. Прямо на них двигалось такси, водитель просигналил.

— Всем не терпится попасть домой, — проговорил господин. — Вы извините меня, не так ли? Или потребуете удовлетворения?

Такси снова загудело, господин вежливо склонил голову, махнул рукой водителю и пошел дальше. Остальные продолжали толкаться, головы, головы, над ними раскрытые зонты. Вход в парк еще открыт, Джим нащупал в кармане пластиковый пакетик, полицейский автомобиль замедлил скорость, включился синий маячок, но Джим уже невидим, он растворился в сумеречном парке, где лишь немногочисленные бегуны трусят по дорожкам. «Весна, — подумалось Джиму, — а Мэй считала, что смерть всегда достойна, ведь так или иначе тебя похоронят. Даже если, позор какой, никто не пойдет за гробом с цветами в руке, никто не произнесет траурную речь». Она слишком часто говорила о смерти. Хисхам ей бы понравился со своими вежливыми манерами, а Джима она бы высмеяла за недоверчивость, вечную его недоверчивость. Джиму чуть не показалось, что она ждет его дома. Вообразить такое можно, дело нехитрое. Она была рассеянна, всегда приходилось ее как-то встряхнуть, чтобы понять — то ли напилась, то ли обкурилась, то ли просто невнимательна, как обычно. Нипочем у нее не поймешь. Лицо чистое, без всякого выражения, будто вырезано ножницами из фотографии или кинокадра, будто никто ей не нужен, ни он, ни она сама, ни Элберт. Никто. «Если ты среди проигравших, тебе уже нечего искать», — повторяла она, и тогда Джиму хотелось встряхнуть ее изо всех сил. Как сгинула, как растворилась на его глазах… Она сильно исхудала, а вначале была стройная, словно девочка, с округлыми детскими коленками, локтями. Удивлялась, что он не выходит один. «Без тебя не пойду, — так он говорил, — без тебя не пойду никуда». Иногда надевала его майку, а больше ничего, так она носила и свои свитерки — без белья, без лифчика, на голое тело, мягкие такие свитерки, голубые или красные. «Куплю тебе, что захочешь», — предлагал он, но ей ничего не хотелось, ни юбки, ни платья. Редко они выходили вместе, рука об руку, или она позволяла обнять ее за плечи. Бывало, Джим уговорит ее выйти на улицу, и она суматошно начинает искать куртку или плащ, даже если тепло. Как-то она сказала, что ей неведомы страх, осторожность; открыла рот и захохотала. Пришлось трясти ее за плечи, чтобы унять этот хохот. Лицо исказилось, руки раскинуты в стороны. Успокоила ее только пощечина. Ее вообще приходилось успокаивать: она ему не верила. В том вся и дрянь. Не верила, что он ее любит и все будет хорошо. Бен за ней ухлестывал, приносил таблетки. Бен обнимал ее за талию. Как унизительно их выслеживать и ревновать. А потом она исчезла. «Джим, Джим, — убеждал его Элберт, — какое полиции дело? Теперь, через год? Или ты думаешь, Мэй заявила в полицию, на тебя донесла?» И ржал. Верно, этот листок с фотографией и текстом смастерил Бен. Но суть в том, что у Элберта или у Бена была фотография, а у него самого — нет. Может, она ждет его дома, по крайней мере, Джим пытался так думать. Нехитрое дело, но какая боль. Он цеплялся за свои мысли, всякое придумывал, может — из-за квартиры, ставшей ему родным домом, да еще и с палисадником.

Миновав без остановки сутолоку рынка Кэмден — Лок, Джим добрался до дому, открыл дверь и запер ее за собой. Чуть позже мимо прошел Дэйв, нарочито отвернувшись и очень медленно. Потом появилась парочка из дома 49, наверное, шли к метро. Но за руки не держались.

Она лежала на полу, стараясь удерживать вдох, пока не пришла Полли и не начала к ней ласкаться. Если она вот так вдыхает, удерживает вдох и не смеется, то слышит пыль, каждое легкое движение, каждую отдельную пылинку, когда они легко опускаются к ней на лицо, на живот, даже на раскрытую ладонь, хотя видны не так хорошо, как против света, в солнечном луче, где все движется, танцует, кружится. Дэйв ей показывал, говорил: «Их бесчисленное множество, ни один человек не сосчитает. Понимаешь?»

Вот чему можно научиться, Дэйв сумел ей все разъяснить. Про отдельные пылинки, слишком мелкие для человеческого глаза. «Но это ничего не значит, — растолковывал Дэйв, — не важно, что они мелкие. Пусть мелкие, но по-своему совершенные, как твои руки и ноги или как любой младенец: он крохотный, но не меньше тебя и меня, понятно или нет?» Значит, не стоит беспокоиться, что Сара не растет и что ей нельзя в школу. Когда она такое говорила, Дэйв закатывал глаза: «Однажды они до него доберутся, то есть до отца, и тогда за тобой придут из школы. Им не важно, какого ты роста». И еще говорил, что любая пылинка совершенна и прекрасна, даже если ее простым взглядом не различишь. «Только посмотри, — продолжал он, — как пылинки танцуют». Когда она одна, у нее есть не только Полли и кукла, но еще и все — все пылинки, каждая — маленькая девочка с изумительными длинными волосами, принцессы как на подбор, играют друг с другом, а если на Сару не обращают внимания, так только оттого, что она слишком велика.

Незримо опускались они на ее голые руки, танцевали, даже хотели ей что-то крикнуть, и когда она тихо лежала, затаив дыхание, то слышала их возгласы, их игры со старинными игрушками, с обручами и волчками, с настоящими кукольными домиками. Она лежала тихо, чтобы почувствовать, как пылинки прилетают сверху, задерживала дыхание или выдыхала воздух тихонько, только бы их не спугнуть. Может, у них есть парашюты, белые и воздушные, как одуванчики весной. Дэйв говорил, что скоро опять возьмет ее с собой в парк, но родители не разрешали, а к тому же его школа возле парка, и нужно пройти мимо огромных ворот, где на страже стоят его соученики, и, даже если сделать крюк, все равно их встретишь где-нибудь на холме — там запускают воздушных змеев, или на скамейке — там сидят, болтают, целуются. Дэйв ничего не говорил, но Сара знала: он боится, когда те попадаются им навстречу. Лицо напрягается, бледнеет, руки становятся мокрыми от пота. Иногда он начинает сам с собой разговаривать, тихо, и ей не разобрать, он вообще говорит сам с собой, даже во сне, а замолкает, только если родители рядом. «Будем всюду ходить вместе, когда я вырасту», — обещал Дэйв.