Изабель открыла дверь справа, заглянула в свой кабинет и заулыбалась. Цветы на столе, да и все остальное… Старомодно и очень уютно. На пенсии так бы и жить.

— Твое царство, — неуверенно и отстраненно проговорил Якоб. — Наверху столовая и кухня. Чемоданы я отнесу туда.

И повторил те же слова, безразлично, как запись на автоответчике. С облегчением заметил, что у дома — Изабель как раз посмотрела в окно — не видно маленькой девочки, ее сутулой зловещей фигурки.

— Это что за деревья?

Платаны.

Стоят голые, стволы в пятнах, ветки обрезаны. Проехала машина.

— Как будто отражается в зеркале! Или едет без водителя. А мы пойдем гулять?

— Пойдем через парк к Темзе, если ты не против.

— Это недалеко?

— Недалеко, но можно проехать и на метро. Только нужна фотография для проездного на месяц, будешь кататься, сколько хочешь.

Изабель достала компьютер. Вдруг послышался какой-то шум, но не сверху, а сбоку. Кажется, слышно голоса соседей, мебель двигают, что ли? Или это Якоб?

Она пошла наверх. Шкафов достаточно, для новой одежды места хватит.

— Буду распаковывать вещи, а ты садись на кровать и рассказывай, как у тебя дела.

И он сел. Изабель деловито разбирала шкафы, перевешивала его рубашки — светлые и темные, будничные и выходные, под запонки и с пуговицами; дверца стенного шкафа выскочила из паза, чуть не рухнула на нее, а следом и на Якоба, и он резко поднялся, поставил дверцу на место. Изабель продолжала легко и умело хозяйничать, туда ремни, сюда, в ящик, носки и белье. Он снова уселся на кровать. Луч света из окна падал точно на его лицо. Изабель убрала волосы назад, перехватив черной резинкой. Наклонилась к чемодану, выпрямилась, потянулась. Он рассказал ей про контору (нет, не про свой кабинет) и Мод, про первый вечер в пабе, про площадь неподалеку от конторы, где одна старушка по утрам кормит голубей, достает засохший хлеб из пакетов, мелко крошит и ругается на прохожих. Про набухшие почки и просыпающийся Риджентс-парк. Еще недели две, и надо съездить в Кью-Гарденс, там зацветают рододендроны, и через сад течет Темза. Он разглядывал Изабель — в узких джинсах, в синем свитерочке, то наклонится, то выпрямится, шаг вправо, шаг влево, с точностью часового механизма — так и хочется схватить ее за попку или просто сказать, чтобы остановилась хоть на миг. Под конец она отправилась в ванную комнату, поставила на полке между раковиной и зеркалом кремы, дезодоранты, зубную пасту, на краю ванны — шампунь, нашла местечко для всех своих туалетных принадлежностей. Потом появилась снова, как еще тысячу раз появится в дверях этой ванной, и лицо такое родное, ей и делать ничего не надо, родное — и все тут. Его кольнуло: привычка, любовь… И неуверенность тоже, ведь привычка, как он думал, распространяется лишь на часть общей территории, и хотя остальное пространство временами захлестывает тоже, но отступает вновь, освобождая место непредвиденному.

«По крайней мере, вещи должны быть на своих местах, — размышлял он далее, — дома у их владельцев, участки у их собственников, потому что люди — недолговечные, беспечные, подверженные опасности, беспомощные и нагие даже под покровом действующих законов — не просто люди, но еще и субъекты права. Справедливость существует только тогда, когда она материализована в кадастрах, договорах купли-продажи, нотариальных доверенностях, когда можно уцепиться хотя бы за кончик этой тонкой нити».

Изабель взялась теперь за свою одежду, ее блузки к его рубашкам, а еще свитера, и засомневалась, и разные стопки, яркие цвета. Она переехала с ним в Лондон. Вспоминая теперь свои поездки по Бранденбургу в начале девяностых, свое воодушевление верный признак важной находки в записях, способной изменить ход дела, Якоб понимал, насколько он был наивен, хотя тогда уже нащупал суть. Нет абстрактной справедливости, но есть некая справедливость в положении вещей, ее-то он и пытался добиваться. Людей восстанавливали в правах, так как они субъекты права, часть цепи, сплетенной законом и историей. Он твердо придерживался правила, что если положение вещей нельзя изменить, то надо хотя бы его упорядочить. Вопрос о собственности запутывался оттого, что путались биографии людей. Разделение произошло насильственно, значит, следует учитывать не это, а прежнее их состояние.

Изабель в последний раз наклонилась над третьим чемоданом, захлопнула крышку. Якоб большим пальцем легко тронул свое обручальное кольцо. Наконец-то он может не думать про соседскую девочку, про ее неприятное бледное лицо, ведь из дому в контору отныне ведет другая дорога, и никаких сгорбленных фигурок, отныне его жизнь — семейная, супружеская. И он «заслуживает внимательного отношения и защиты», как сказано в комментарии Фиберга и Райхенбаха к Закону об имуществе, хотя сам далеко не законопослушен. Внутренне он посмеялся несправедливости к самому себе. Он будет стараться изо всех сил. Перемены всегда несут с собой беспорядок и неясность. И только он собрался рассказать Изабель про свой кабинет в конторе и про Бентхэма, как она обернулась к нему с удивленным смешком. Какой у нее нежный, детский подбородок.

— Представляешь, забыла все туфли.

Развела руками. Пусто. Как ясно проявляются на лице ее мысли, намерения, а ведь они бесплотны, неуловимы. Подошла к нему ближе, обхватила руками голову, погладила волосы, такие тонкие, не то что у нее. Какой он беззащитный. Лучи низкого солнца падали как раз на ограду палисадника, освещали комнату. Раздался вой сирены, потом затих. Он обнял ее за талию, пальцами провел по швам джинсов. Накладные карманы. Заклепки. Расстегнул «молнию», приспустил эти джинсы. Какая нежная кожа под ними. Его пальцы неуверенно замерли, а там кожа еще нежнее — потаенная, обманчивая, будто вообще ее прикосновение — обман, как и нежность его поцелуев, когда мысли рассеянно блуждают вдалеке. Зачем она такая красивая? Андраша она целовала бы так же, но принадлежит-то ему, вот стоит перед ним, и он резко упал на кровать, потянув ее за собой.

Держась за руки, они пошли по улице, мимо овощного и газетного киосков, мимо выставленных экземпляров «Ивнинг стандард» с кричащими заголовками, и уже смеркалось, и наблюдатели отозваны, и опубликованы данные последних опросов. «Согласно предположению наших спецслужб, Саддам Хусейн обладал сырьем для производства приблизительно 500 тонн нервно-паралитических веществ — зарина, иприта и VX. В подобных количествах данные вещества способны уничтожить тысячи людей. Однако к ответственности он привлечен не был», — прочитал Якоб в каком — то журнале, пока Изабель сидела в кабинке моментального фото, то поднимая стул, то опуская. «Устарело, это речь Буша в январе, — подумал он. — Самое трудное решение в его жизни — это что, про Блэра?» И еще сообщение, что Турция все-таки не пропустит в Ирак двадцать шесть тысяч солдат по своей территории. И погода, опять погода, угроза жары. Песчаные бури. Люди задыхаются в защитных костюмах.

Занавеска сдвинулась в сторону, Изабель осторожно высунула ногу из кабины, опираясь рукой о спинку стула, выпрямилась, встала рядом с ним. Взглянула на заголовок, отпрянула. Торговец за прилавком поднял голову, вперился в нее жестким взглядом черных глаз. «…Сырьем для производства приблизительно 500 тонн нервно-паралитических веществ», — читал Якоб, когда снимок выпал из автомата и застыл на миг в горячей струе воздуха, хотя звук вентилятора был едва слышен в уличном шуме. «Какие уроки мы извлекли из истории, в частности из британской истории? Ведь, оказавшись перед лицом опасности и стремясь ликвидировать ее в кратчайший срок, мы не отменяем долгосрочной угрозы, и в дальнейшем придется противостоять той же опасности, но, возможно, в более страшных формах». Тем временем фотографии с четырехкратной радужной улыбкой Изабель высохли. «Дай мне одну, положу в бумажник», — попросил Якоб, когда они переходили улицу. Изабель заполнила карточку проездного, Якоб заплатил, сунул сдачу в карман, и в эту минуту сломался эскалатор, так что им пришлось идти пешком по винтовой лестнице, ровно сто семьдесят пять ступенек вниз. Зато поезд выехал из тесного туннеля сразу, как только они оказались на платформе, и они вошли в вагон.