— Как вы сейчас? — потихоньку спросила врачиха, искоса поглядывая на то, как Тамара вяло ковыряет кусок торта.

— Обожралась, — честно призналась Тамара. — Аж дышать тяжело. И все равно чего-то хочется.

— А вы много съели? — вдруг озаботилась врачиха. — И чего именно?

— Мясо, — начала вспоминать Тамара. — Вот такой кусок… Нет, наверное, половину такого. Две шпротины. Соку томатного почти полстакана. И… и все. А, нет, вот еще, мандарин ем. А торт не хочу.

— Ну и не надо. — Врачиха допила свой чай, отодвинула чашку и принялась выбираться из-за стола. — Давайте-ка я вас посмотрю, а? Просто так, на всякий случай. И вообще мне интересно.

Интересно ей! Вот бестолковая! И так всем уже понятно, что Тамара совершенно здорова, и нечего портить семейный праздник, у нее так давно не было настоящего семейного праздника! Но сопротивляться было лень, да еще и девочки с Ленкой приняли врачихину сторону, и Тамара послушно поплелась в свою комнату, конвоируемая всеми участниками семейного праздника. Врачиха довольно долго выстукивала и выслушивала ее, мяла живот, мерила давление, заглядывала в горло, а потом почему-то спросила:

— Вас не тошнит? Нет? А в сон не клонит? А чего-нибудь хочется? Ну, вы говорили, что чего-то хочется, а чего — не знаете…

— Знаю, — сказала Тамара, брезгливо принюхиваясь. Ее постель пахла больницей. — Перестирать мне все хочется, вот что. Все-все-все. В хорошем порошочке. В горячей водичке. И высушить все на морозе! Ух, здорово будет.

— Ну, на морозе уже не получится, лето на носу. — Врачиха хмыкнула и вдруг захохотала так, будто классный анекдот услышала. Отсмеялась, вытерла ладонью глаза и строго сказала: — И со стирками вы погодите, успеется еще… А вообще если так дело пойдет, то скоро и больничный можно будет закрыть.

Тамара сразу даже не поняла, о чем она говорит… Ну да, она же болела — следовательно, ей давали больничный, потому что кто же позволит работнику отсутствовать просто так, без всяких оправдательных документов! Ведь она еще работник, наверное? Или нет? Вот странно: она, всю жизнь считавшая, что любит свою работу, знает ее и гордится ею, ни разу за все это снотворное время не вспомнила об этой своей работе. Может быть, она перед тем, как заболеть, успела уволиться? Кажется, нет… Невозможно ничего вспомнить. Надо у Ленки спросить.

— Наверное, вы уже по работе соскучились, да? — говорила врачиха, укладывая фонендоскоп в сумку. — Представляю, каково столько времени дома пролежать. Я, например, дня на три загриппую — и то места себе не нахожу. Даже во сне снится, как на вызов еду или прием веду…

Тамара слушала ее с острой завистью. Работа ей снится! Бывают же такие счастливые люди… Такие счастливые люди бывают только в таком щенячьем бестолковом возрасте. Кажется, когда Тамаре было столько же лет, сколько этой девочке, ей тоже без конца снилась работа. Ну да, тогда именно с работой были связаны все ее планы, мечты, неприятности, достижения — все, что казалось самым главным в жизни. А может быть, и не казалось. Может быть, и в самом деле было главным, только потом она почему-то об этом забыла.

Работа… Что ж, если ей придется возвращаться на работу — а возвращаться придется, как же без работы, в такое лихое время? — то до этого нужно сделать еще одно дело. И даже не дело, а так, пустяк. Сущую ерунду. Не забыть бы. А то ерунда — она и есть ерунда, но может оставить лазейку для всяких ненужных мыслей, для разных нежелательных воспоминаний, для странных снов, слишком похожих на жизнь — и этим жизнь отбирающих.

Когда уже все утихомирились, убрали со стола, перемыли посуду, посидели перед телевизором, заварили по третьему разу чай, когда Анна сказала, что сегодня, пожалуй, поедет к себе домой, а то и так уже две недели в собственной квартире не была, когда Ленка вызвалась ее довезти, потому что уже темнеет, а машина — вот она, прямо под окнами, — тогда Тамара и вспомнила о той сущей ерунде, о том пустяке, о том деле, которое обязательно надо сделать. Она позвала Ленку в свою комнату, у нее на глазах выдвинула верхний ящик тумбочки, нашла в нем коробку из-под скрепок, вытряхнула из нее на ладонь золотой крестик на золотой цепочке и золотое обручальное кольцо, подержала руку на весу, молча разглядывая горку золота, пожала плечами, а потом разомкнула замок цепочки, повесила на нее кольцо, ссыпала все это обратно в коробку из-под скрепок, небрежно закрыла ее и протянула подруге:

— Лен, отдай это Евгению… Павловичу, ладно? Я незнамо когда еще вернусь, а ты завтра же отдай, если тебе не трудно.

— Мне это не трудно, — зловеще сказала Ленка и сверкнула глазами с мрачным торжеством. — Вот именно это, Томочка, мне ни капельки не трудно. Если хочешь знать, мне твое поручение даже нравится. На словах что-нибудь передать?

— Не надо. — Тамара слабо улыбнулась. — Знаем мы твои слова. Ляпнешь что-нибудь, а потом красней за тебя.

— Когда это ты краснела? — Ленка хмыкнула, кинула коробку в сумку и обняла подругу. — Ладно, пока. Поправляйся скорей, а то вон какая — тонкая, звонкая и прозрачная… Аж завидно. Мне, что ли, на диету сесть? Представляю, как наши бабы обалдеют, когда ты на работу вот такая придешь!

— Да не приду я на работу такая, — искренне испугалась Тамара. — Я в таком виде людям показываться не могу! Я сначала попробую потолстеть хоть немножко.

Тамара выздоравливала не просто быстро, а прямо-таки стремительно, она вообще-то считала себя уже вполне здоровой, вот только бы еще потолстеть хоть чуточку… Врачи все порывались понаблюдать ее и поделать какие-то анализы, но она так яростно протестовала, что и они поверили: конечно, здорова, у больного человека сил не хватило бы, чтобы одному воевать с целым штатом поликлиники. В конце концов ее согласились оставить в покое, и разрешили выйти на работу, и даже перестали давать дурацкие советы насчет диеты. Диета! Да она с утра до вечера только и делала, что ела, ела, ела, отваливалась от стола, еле переводя дыхание, а через полчаса опять лезла в холодильник или в кастрюлю, хватала, что под руку подворачивалось, и опять ела… Однако «хоть чуточку потолстеть» у нее все равно не получалось. Конечно, она заметно поправилась, порозовела, очень окрепла, заблестела глазами, заиграла ямочками на все еще чуть впалых щеках… Но перед тем, как выйти на работу, ей пришлось сильно ушить всю одежку, в которой она собиралась на эту самую работу ходить, и это ее сильно огорчило. Ведь она решила поправиться — значит, скоро ушитые вещи будут ей малы. И что тогда с ними делать? Дочкам не отдашь, дочки уже давно переросли маму, а выбрасывать Тамара ничего не могла. Бабушка никогда ничего не выбрасывала, и ее к тому же приучила. Ладно еще, что лето, летние платьица все-таки не так жалко. Свой любимый зимний серый костюм Тамара перешивать не решилась бы. Ну, к зиме, может, еще и потолстеет…

Утром она надела ушитое платье, серовато-бежевое, неброское — она специально для первого после болезни появления на работе его выбрала, чтобы не очень бросаться в глаза, — такие же серовато-бежевые туфли на низком каблуке и в задумчивости уставилась в зеркало. Сделанная накануне стрижка ей нравилась — совсем короткая, точно такая, как до болезни. Накраситься, что ли? С одной стороны — надо бы, а то все-таки до сих пор вон какая бледная. С другой стороны — не хочется. Вот просто лень — и все. Как там говорила маленькая врачиха? Если не хочется — значит, не надо. Ну и не будем краситься. К тому же и времени уже нет, пора на работу.