— Я хочу домой. Отвезите меня домой, пожалуйста. Я хочу домой.

После обеда нашли какую-то машину, которая как раз должна была ехать в город, все ее семейство быстренько собралось, погрузилось в гремящую старыми костями «копейку» и повезло ее домой, по дороге переговариваясь о том, какого врача нужно вызывать. Но Тамара уже не чувствовала себя больной — сердце постепенно успокоилось, температуры не было, и этот непонятный черный ужас исчез, осталась только какая-то тревога. Войдя в квартиру, она почему-то тут же кинулась звонить на работу, хотя понятия не имела, зачем она это делает. И Ленка сразу же сказала, что прошлой ночью у Евгения случился инфаркт, он чуть не умер, но его к утру откачали, врачи говорят, что сейчас уже бояться не надо, но полежать ему еще придется — и хорошо полежать… Сейчас он еще в реанимации, туда никого не пускают, так что…

Дальше Тамара не очень слушала. Бояться не надо — это главная информация. Она и не боялась. Она боялась прошлой ночью — тогда, когда проснулась, чтобы ждать смерти вместе с ним. А теперь не ждет.

А потом были бесконечные походы в больницу — только для того, чтобы потоптаться у закрытой двери, ожидая, когда войдет или выйдет врач, и тогда, может, удастся в щелочку хоть на секунду увидеть его — бледного, тощего, страшного в путах каких-то проводов и трубок, но живого. К нему и правда никого не пускали, даже жену, хотя жена как раз и не очень-то рвалась навестить больного… Потом его перевели в обычную палату и разрешили посещения, но она к нему не приходила, вернее, приходила, но опять стояла под дверью, заглядывая в щелочку так, чтобы он не заметил. Она почему-то думала, что его жена когда-нибудь все-таки придет в больницу, и не хотела встречаться с ней у него в палате. Евгений иногда рассказывал, какие страшные скандалы закатывала ему жена по любому поводу, даже самому незначительному. Тамаре казалось, что она сама — повод очень даже значительный, и не хотела, чтобы Евгений после инфаркта еще и скандалы терпел… Но на его жену в больнице она так ни разу и не наткнулась — правда, что ли, ни разу не пришла? Все приходили — его родители, сослуживцы, какие-то никому не известные школьные друзья, соседи по подъезду, сын пришел со своей девушкой, девушка в палату не пошла, маялась в коридоре… Но чаще всех в больницу бегали Анна с Наташкой. Особенно Анна: «Дяде Жене надо апельсинов отнести. И кураги — она для сердца полезная. И я блинчиков навертела, с мясом. Ему можно с мясом?» Тамара понимала, что Анне хочется не столько покормить дядю Женю, сколько посмотреть на него — все ли в порядке, поговорить с ним, успокоить его и успокоиться самой. Анна с Евгением были друзья.

А Тамаре удалось поговорить с ним только тогда, когда ему разрешили вставать. Он встал — и сразу пошел искать телефон, чтобы позвонить ей, и наткнулся на нее в коридоре, и она тут же заревела от радости, увидев его на ногах, а он засмеялся, а потом они часа два говорили о чем попало на лестничной площадке, пока медсестра не уволокла его делать укол. И весь свой отпуск Тамара провела в больнице, каждый день ожидая на той лестничной площадке, когда он выйдет — еще бледный, худой, непривычно осторожный в движениях, но уже веселый, уверенный в себе, здоровый… Почти здоровый. Теперь Тамара в любую минуту точно знала, что творится с его сердцем: ее собственное сердце непостижимым образом с той самой ночи, когда у Евгения случился инфаркт, билось синхронно с его сердцем, синхронно замирало и болело, и Тамаре не нужно было расспрашивать о его здоровье врачей, она сама могла им много чего рассказать.

Вот как все было.

А теперь она вспомнила о его сердце только потому, что две незнакомые девчонки об этом упомянули. И то, скорей всего, их интересовало не его сердце, а эта его Оксанка, которой в сердечном санатории делать было нечего. Тамара попыталась покопаться в собственных переживаниях, но с некоторым чувством вины поняла, что копаться не в чем — нет у нее никаких переживаний по этому поводу. Ни по какому поводу — ни по поводу его сердца, ни по поводу его Оксанки. Оксанка — его личное дело, сердце — личное дело его врача. А ее дело — сторона.

Первая рабочая неделя кончилась, и начались выходные, на которые у нее были грандиозные планы. Она так давно не занималась хозяйством, не готовила для своей семьи чего-нибудь вкусненького, не придумывала какого-нибудь семейного праздника! А главное — стирка. Хороший порошочек и горячая водичка. Чтобы духу больничного никогда больше не было. И придется, наверное, все-таки ушить еще и бежевую юбку — что-то она никак не потолстеет, хотя бы даже и совсем чуточку. А на работу в одном и том же ходить все-таки нельзя.

Она все успела — и пирогов напечь, и целую гору белья перестирать, и устроить большой воскресный обед для всей своей семьи и для Ленки, которая, впрочем, тоже уже могла считаться членом ее семьи. И бежевую юбку она ушила — замечательно сидела юбка, лучше любой фирменной! Натуська в своем гардеробе отыскала к этой юбке кремовую блузку, а Анна отдала очень нарядную кремовую сумку, и Тамара с удовольствием представляла, как она утром в понедельник придет на работу, и все опять будут смотреть ей вслед, а бабы будут по секрету рассказывать друг другу, что ничего Тамара не болела, а провела все это время в страшно дорогой зарубежной клинике, в институте красоты, где ей сделали лицо и фигуру.

В понедельник она пришла на работу, и все было именно так, как она и предполагала: все смотрели ей вслед, и бабы шушукались о ценах на фигуру, и она опять наткнулась на Евгения в коридоре за тем же поворотом, и он опять растерялся, и опять сказал:

— Ты хорошо выглядишь…

— Это потому, что отдохнула как следует, — объяснила Тамара. — Главное для внешности — это как следует высыпаться. А я так хорошо выспалась, так выспалась…

Улыбнулась легкой улыбкой с неизбежным оттенком торжества и снисходительности, кивнула ему и побежала к себе. Все с той же улыбкой вошла в кабинет, села за стол, вынула из ящика лист бумаги и написала заявление об уходе по собственному желанию.

Когда она отдавала заявление секретарше главного, та смотрела на нее почти с ужасом: кто ж по собственному желанию уходит с такой работы? Да еще в такое время! Но спрашивать ничего не стала, а Тамара ничего не стала говорить, улыбнулась, помахала рукой и побежала собирать свои вещички, которые жалко было оставлять — кактус, который она сама много лет назад принесла сюда и за которым все эти годы старательно ухаживала, толстую, растрепанную, тяжелую, как кирпич, записную книжку, которую она все эти годы набивала телефонными номерами, фотографии дочек, любимую перьевую ручку, новые, еще не распечатанные колготки, на всякий случай всегда лежащие в столе, и большое махровое полотенце — у нее была привычка умываться после обеда, и она всегда держала в шкафу мягкое махровое полотенце. Кажется, ничего своего у нее здесь больше не было. И почему это раньше ей казалось, что у нее здесь абсолютно все свое?

Заглянула Ленка, молча понаблюдала, как Тамара укладывает в коробку от принтера свое барахлишко, сказала недовольно:

— Поговорить бы надо.

— Лен, потом, ладно? — Тамара заворачивала в газету кактус, дело это было трудоемкое, и отвлекаться ей не хотелось.