— Верно, браты! Неча поганым потакать! На кой… нам спасати чёртово семя? Удавил бы их хто! Без них во степе зараз дышать легче станет!

— Нехай сами кровями умоются, а мы потешимся с крепостных стен! А-ха-ха-а-а! Смерть волкам, а не выручка!

Новые набрякшие злобой и ядом голоса, перешибая друг друга, смешались в криках и хрипах в единый рычащий ком.

Князь галицкий Мстислав мрачно молчал, гонял желваки, глядел с презрением и болью на перекошенные в зверином оскале лица. «Эх, как бес-то нас опутал, как всех крутит… как измывается… Да уж… чего только на Руси не узришь… и чудищ трёхглавых, и леших, и оборотней в волчьих шкурах… А сам-то ты… не один ли из них? Спаси Господи… Да не зайдёт солнце во гневе нашем… Ну да ничего, свет истины недалёк! Близок будет локоть, да не укусишь. Эх, кабы знали горды соколы, шо очи им выпьет вороньё… Знали б вы, как близок край наш! Как отчаянно рядом ширится и набирает мощь гибельная гроза, перед раскосым ликом коей так нелепы и так мелки окажутся все наши споры и дрязги!..»

Так думал, такие затягивал в душе узлы Мстислав, комкая в руках плеть, а из гремящей железом толпы камнями летело ему в лицо глумливое, дерзкое:

— Что, князь, перчёно угощенье в глотку не лезет?

— Оно понятно, за кой х… сухотится наш удалец Мстиславушка. Жинка-то евона как есть половчанка — дочь врага нашего лютого хана Котяна. Вот он и распинатся тут за богатого тестя! Тожить гонцы евось всех понуждали: «Беда грозит неминучая, приезжайте вборзе!»

— А хто из этих злодыг на нашу кр-р-ровь ответит?! А? А-а? Сколь наших братов и сватов в зинданах[147] ихних вонючих сгнило, сколь колодников в рабство хазарам угнано! Не-ет! Пущай оне теперь сами слезьми удушаться! Це верно! Це добре!

…Мстислав стоял, задыхаясь от бессилия; бросал взоры, надеясь углядеть среди курян, черниговцев, путивличан и прочих таких же, как и он, возмущённых. Но пред потемневшими очами его, в которых дрожали отражавшиеся облака, скалились перекошенные рты, и никто… никто не желал поддержать его, протянуть дружескую длань…

«Коршуны, сарычи... да с вами ли Русь защищать?!»

Он вдруг задрожал ноздрями, рука против воли сдавила рукоять меча, но враз услышал скорое, твёрдое слово ростовского князя:

— Остерегись, брат! Не багровей сердцем... Ты знаешь, — уже сдержаннее выдал Василько, остро вглядываясь в толпу, — эти псы травленые только того и ждут, кабы кровь у кого взыграла...

Мстислав, ещё не остыв от обиды, собрал волю в кулак, но, как упырь из поруба[148], с другой стороны плеснул масла в огонь князь полоцкий:

— Шо, Удалец, не по зубам орех? Али правда глаза колет? — Разгорячённо и злорадно сверкая глазами, он хлопнул по-свойски Мстислава, но тут же осёкся под синим лезвием близких глаз.

— Руку не сломай! Смотри, герой, кабы о дружбе порушенной не скорбеть. Много вас тут, судей, я погляжу. А ты вон туда, за Днепр, пойди!

— Ты зарвался вконец, Мстислав сын Мстислава! Ты шо ж, угрожаешь мне?! — внезапно закипая бешенством, выкатил глаза полочанин. — Так вот он я! Жри!

— Да пошёл ты, живодав, псу под хвост! — в упор резанул Мстислав. Его бесстрашный, презирающий взор скрестился с налитым дурной кровью взглядом недруга. И такая в галицком князе враз вспыхнула ненависть, свирепость до слепящего раскала в глазах его ко всему зримому и незримому, попиравшему святые устои их былого ратного братства, саму суть и идею земли Русской, от которой в глуме и чванстве отрекались её кровные сыновья, что Мстислав даже не помнил, как они оба разом схватились за мечи.

...Хищно клацнул со свистом вырываемый из ножен булат... И скрестились бы над ними неминуемо смерть и кровь, если б у восточных ворот княжьего двора не грянуло, будто с небес, стройное в своём торжестве и величии пение.

…У въезда на стольный двор, там, где дозорили две сторожевые башни, киевские панцирники силой отсекли городскую челядь, холопов и смердов — знай, голь перекатная, место своё! «Детинец»[149] Красный Двор не предградье посадское — княжний караул шуток не терпит!

...Пение меж тем нарастало, подобно морскому приливу. Впереди показались латники в алых и темно-индиговых корзно, в железных шлемах с полузабралом в виде ястребиной маски. Следуя лёгкой грунцой[150] по обе стороны процессии, они не пускали никого нарушать строй. Белые и вороные доброезжие[151] кони поигрывали под ними, яркие фонтанчики-торчки султанов трепетали на ветру, горели на солнце богатые сбруи, нагрудники и стремена. До слуха донёсся визг и гомон:

— Дорогу-у! Прочь ты, окаяха!..

— Куды прёшь, морда проклятущая...

Два легковооружённых наездника гнали вдогон со двора невесть откуда прорвавшегося кобеля — проткнули приблуде заднюю ляжку копьём, стащили за бордовый хвост настырного за ворота...

...Теперь уж зримо всё стало как на ладони... Гридники и князья — шеломы долой, на суровых лицах заиграли отблески золотых хоругвей и стягов; твёрдые борозды рубцов и шрамов — следы былых рубок — порозовели, морщины сделались мягче, в глазах будто ветер надул — заискрились нежданные слёзы. И, право дело, казалось, каждый из них услыхал оттаявшим сердцем голос Небес: «Как вы живёте?.. Кайтеся в грехах ваших... помните Меня... Помните о Руси, вскормившей вас своею грудью... Оглянитесь, очиститесь от вражды, от глупости вашей!..»

Пышная церковная процессия в парчовых ризах явилась к сроку... Время было остудить и утихомирить разгоревшиеся страсти и споры. Дюжина дородных дьяконов, покачивая кадилами, развела своим мирным ходом князей по сторонам; детские певчие голоса погасили грубую, ожесточённую брань, а глубокая седина протопопов с серебряными крестами в руках вконец пристыдила схватившихся за оружие и внесла пусть зыбкую, но тишину и смирение на княжеский двор.