Фабьена договорилась с портье — немного кокетства, большие чаевые, — что он позвонит ей в редакцию, если будут новости.

Пьер Кенуа плюхнулся на банкетку напротив нее.

— Двойное виски, — сказал он официанту. — «Джонни Уокер» с черной этикеткой… Лед отдельно, я сам положу!

Фабьена многозначительно посмотрела на часы.

— Двойной «Джонни Уокер» в половине одиннадцатого! Ты спятил!

Кенуа свирепо посмотрел на нее.

— Слушай, Фафа! Ты мне не мама… Поняла?

Она замахнулась на него.

— Попробуй еще раз назвать меня Фафой и получишь в рожу!

Официант принес виски, поставил рядом пиалу со льдом. Кенуа отхлебнул большой глоток. Сначала без льда.

— Знала бы ты, в какой гадюшник мы угодили! — сообщил он, опуская стакан.

— Ты угодил, — ехидно уточнила она. — А за меня не волнуйся. Сегодня вечером прилетает Марк. Мы с ним ужинаем в «Липпе»… А потом на некоторое время свалим, как только вернется Жюльен.

Кенуа присвистнул и отпил еще виски, на сей раз со льдом.

— Свадебное путешествие? — осведомился он. — Кстати, есть вероятность, что Лилиенталь влип в эту историю с потрохами.

Она забеспокоилась, спросила почему.

— Скажи-ка сначала, нашла ты нашего клиента?

Нет, не нашла, но узнала, как его зовут, кто такой, откуда приехал. Она все рассказала. Умолчала только о забавах Лашеноза с подружкой Габи: это к делу не относилось.

Пьер явно больше не сомневался, что Лашеноз — это Лорансон собственной персоной, который по какой-то неведомой причине не умер и теперь вернулся, чтобы отомстить.

— Новость слышала? — спросил он и выдержал паузу для эффекта. — Сегодня утром убили Луиса Сапату. Как раз в тот момент, когда я звонил к тебе в дверь с фотографиями Лорансона. Застрелили возле Данфер-Рошро!

Кенуа рассказал, что, расставшись с ней утром, отправился на авеню Маршала Монури, домой к Сапате. Он решил показать ему фотографии. Кто, как не Сапата, мог опознать Нечаева? Кому, как не ему, было знать, мог ли Лорансон вернуться с того света? Луис из дружбы к Лилиенталю взял тогда на себя завершающий акт этой истории. Но в квартире Сапаты ему открыли фараоны. Они допрашивали его слуг, супругов-филиппинцев, говоривших только на английском. И на ломаном испанском. Кенуа предложил свои услуги в качестве переводчика, но инспектор, какой-то Лакур, послал его подальше. И вообще, откуда он знает, что Сапату убили? Кто ему сказал? Инспектора очень это заинтересовало. К тому моменту об убийстве еще ничего не сообщалось. Оно попадет в программы новостей только в десять. Кенуа знать ничего не знал, но изобразил пронырливого газетчика, у которого везде свои люди. Но об источнике информации он умолчит: профессиональная тайна, господин инспектор! В конце концов господин инспектор выставил его вон.

— Вот такие дела, дорогуша! — закончил он.

Фабьена пыталась понять, что же все-таки происходит.

— А почему ты говоришь, что Марк в опасности?

Пьер проглотил остаток виски.

— Лилиенталь был главным инициатором смертного приговора Нечаеву. И уж если Лорансон захочет с кем-то рассчитаться, то в первую очередь с ним.

— А зачем было ждать для этого двенадцать лет? — спросила она.

Пьер покачал головой.

— Элементарно, Ватсон! Сам не знаю. Это единственный вопрос, который не вписывается в мою версию…

— Что сейчас будем делать?

— Главное, не теряй связи с Габи, — сказал Пьер. — Если швейцарец вернется, хорошо бы сразу про это узнать. Я двину в уголовную полицию, попробую там кого-нибудь расколоть… А в двенадцать встретимся в газете и позвоним Жюльену. Не знаю, что еще можно предпринять…

Зато Фабьена знала… Но решила пока промолчать.

Эли Зильберберг отпер дверь на звонок.

На крыльце, спиной к нему, стоял человек и смотрел на соседний особнячок в дачном стиле.

Услышав, что дверь открылась, незнакомец обернулся.

Он был высокий — под метр девяносто, — седой, с морщинками вокруг очень светлых, стального цвета глаз и резкими чертами лица, загрубевшего от жизни на свежем воздухе.

Или просто от жизни, что тоже часто бывает.

Зильберберг жил на бульваре Пор-Рояль со стороны нечетных номеров. Чтобы попасть к нему, надо было войти в арку пошловато-респектабельного здания османновской застройки. Пересечь такой же безликий двор и войти в следующую арку. И тут вы словно оказывались вдруг за городом, на большой поляне, где стояло несколько особнячков. Один из них с тридцатых годов принадлежал семье Каролы Блюмштейн, матери Эли. Карола вернулась туда, когда разошлась с мужем. Здесь Эли прожил все свое отрочество и всю пору учения в лицее Генриха IV. Потом он переехал сюда уже взрослым, чтобы не оставлять в одиночестве свою мать, впавшую в тихое, но неизлечимое безумие.

Незнакомец оглянулся на звук отворившейся двери.

— Вас интересует этот дом? — спросил Эли. — Знаете, кто там жил?

Незнакомец посмотрел на него чуть насмешливо. Или покровительственно.

— Здесь прожил свои последние годы Люсьен Эрр[23], — сказал он.

Эли удивил его уверенный тон. Незнакомец снова повернулся к дому Эрра.

— Я бывал тут во время оккупации, — добавил он.

Эли растерялся, но решил поставить пришельца на место. Он откинул со лба светлую прядь.

— Во время оккупации Эрра давно уже не было на свете!

Посетитель снисходительно кивнул.

— Но семья-то его была жива, — сказал он негромко. — Вдова, двое сыновей, дочь. Я дружил с младшим, он учился на курсах по подготовке в «Эколь нормаль»…

Что-то вдруг кольнуло Эли. Шевельнулось какое-то смутное, но болезненное воспоминание.

Незнакомец улыбнулся.

— Однажды жена Люсьена Эрра привела своего сына, моего приятеля, в библиотеку «Эколь нормаль». А он был тогда еще совсем мальчишкой, лет десяти, наверно. Она показала ему полки, заставленные огромными томами. «Твой отец все это прочел, — сказала она. — И ты тоже прочтешь!» Так ведь можно травмировать ребенка на всю жизнь, как вы считаете?

Эли нервничал, не понимая, что происходит.

— Последний раз я был здесь в сорок третьем, — продолжал незнакомец.

В сорок третьем? Да, зимой, в декабре. В тот раз они собрались впятером. Были Лорансон, младший Эрр, Соня В., их приятель по прозвищу Клебер и он сам. Все умерли, подумал он, кроме меня. И, может быть, Эрра. С той далекой поры он ничего о нем не слыхал. А остальные точно умерли. Мишель не вынес лагерных воспоминаний. Соня, лучезарная блондинка, попала в ловушку гестапо, уже под самый конец, но не сдалась. Она успела пустить в ход оружие и дорого продала свою жизнь. А Клебер после недели допросов проглотил капсулу с цианидом. Он часто представлял себе отчаяние Клебера, когда тот понял, что больше не выдерживает пыток. Его гнев, оттого что тело не повинуется духу, который вел его за все пределы страдания. Клебер проглотил капсулу с ядом, чтобы украсть у гестаповцев свою память, отнять у них чудовищную победу, которую они наверняка уже предвкушали. «Сволочи! Молчание трупа, вот что вам достанется от меня!» — так, наверно, он мысленно крикнул в безмолвии своего страшного одиночества. Клебер, такой чистый герой, совсем юный, одаренный всеми совершенствами души и тела… Ты отдал нам свою трепетную смерть, чтобы мы жили в равнодушии и сытости.