– Ты не знала, – сказал папа. Он провел ладонью по моим волосам – так он обычно показывал, что прощает меня, когда я совершала какой-нибудь проступок. – Ты не виновата.

Чего? Чего я не знала? В чем я не виновата?

– Вряд ли этот парень запомнит, – сказал Большой Дядя, встретившись глазами с папой. – Он слишком молод и не знает, что это значит. Совсем мальчишка. Рами могла сказать что угодно, даже что ты сам король, – он бы не понял. – И дядя добавил, обращаясь к остальным: – Нам не о чем беспокоиться, правда. – Он попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице проступило сомнение.

– Простите, что вмешиваюсь, – раздался голос господина Вирака, стоявшего у двери: – Вы написали все, о чем он просил?

Папа кивнул, а затем объяснил мне:

– Я не хотел, чтобы он допрашивал тебя. Хотел, чтобы он ушел, любой ценой.

– Так вы написали ваше настоящее имя? – У господина Вирака было такое выражение лица, как будто он ломал голову над математической задачей. – Вы написали «Сисоват»?

– Да, – ответил папа. – Но я сомневаюсь, что этот парень умеет читать.

– Его начальники – камапхибали – умеют, – опять начала Тата. – Он скоро узнает, кто мы, и больше не посмеет так обращаться с нами. Никто не посмеет.

Все посмотрели на Тату так, словно она совсем помешалась и даже Бабушка-королева соображает лучше, чем она.

– Ну, он хотя бы задумается, – попыталась оправдаться Тата. – Ради всего святого, ты же принц Сисоват!

– Думаю, ему все равно. – В папиных словах уже не было прежней уверенности. – Я для него никто.

Тетя Индия сквозь всхлипывания снова зашипела:

– Зачем ты…

– Оставь ее, она здесь ни при чем! – обрушился на нее папа. – Оставь ее!

Он ударил кулаком в стену и вышел из комнаты. Земля дрожала под его шагами.

Я содрогнулась от удара. Папа был для меня как божество, всегда спокойный, сдержанный. Случись землетрясение – он и тогда не потерял бы самообладания. Почему же этот спор из-за имени так расстроил его?

Аюраванн. Аю в переводе с санскрита означает «обладающий жизнью», а раван – это сокращение от рас ваннак – «блистать словом, прославиться ученостью». Бабушка-королева рассказывала, что, когда она носила папу, ей во сне явился Айравата, священный слон Индры. Он поднял ногу и коснулся ее живота, как будто хотел, чтобы его душа переселилась в ребенка, а когда папа родился, одно ухо у него было завернуто, как у слона, и бабушка решила, что ее сын – земное воплощение Айраваты. Когда же папа стал известен как поэт, она окончательно убедилась в его божественном происхождении. Боги используют его, чтобы говорить с нами, как Индра использует Айравату для передвижения. Я не сразу поверила в эту историю. А как же Принц-тигр? Почему папу называют тигром, если на самом деле он слон? «Ах, глупое дитя, у бога может быть множество обличий!» – рассердилась бабушка.

Я нашла папу возле павильона для медитаций. Он сидел на деревянных ступенях, спускавшихся к пруду. В серых сумерках я увидела не тигра и не слона, а маленькую улитку, которая прячется в расколотой раковине. Мне захотелось взять его в руки и сделать так, чтобы его раковина снова стала целой.

Я откашлялась, чтобы папа знал о моем присутствии. Но он продолжал смотреть на ушибленную руку, поглаживая ее, словно раненую рыбу. Я спустилась по ступеням и села рядом.

– Можно? – Я взяла папину руку. Кожа на костяшках была содрана, шла кровь. Я подула на руку, представляя, как мое дыхание уносит боль. Мимолетный. Волшебное слово, которому папа научил меня. Ничто не длится вечно. Ни печаль, ни боль. – Все пройдет, – сказала я, хотя чувствовала, что настоящая рана где-то внутри и она куда страшнее, чем ссадина на руке.

Папа повернулся ко мне:

– Ты знаешь, кто я?

Разумеется, что за странный вопрос.

– Я – принц. Принц из династии Сисоват.

Я знала. Мы все – принцы и принцессы. Но папа не только принц. Искусство, объяснил мне папа слова Бабушки-королевы, – это выражение божественного начала в человеке. Что до земных воплощений, мы, люди, должны обладать собственными достоинствами, а не быть отражением богов. Папа больше чем принц, подумала я, папа – это его поэзия.

– Сисоват Аюраванн, – произнес он так, словно речь шла о каком-то давно умершем человеке. – Ты знаешь, что означает это имя? Какая история с ним связана?

Я ждала. Папа смотрел на пруд, как будто искал на поверхности воды заветный вход в другой мир.

– Когда мне было лет десять, – начал он, – у меня был друг. Он продавал хлеб. Каждое утро он ходил по окрестностям школы с маленькими французскими багетами.

Вдалеке послышались раскаты грома. Я посмотрела на небо. Легкое облако, как вуаль, заволокло лунный полукруг, пытаясь скрыть от нас кривую усмешку ночного светила.

– Его звали Самбат. Он был беден, но я не знал этого, я попросту не задумывался о таких вещах. Главное, что он – мой друг, лучший друг.

Облако ушло, и луна теперь казалась крупнее и ярче. Она уже не усмехалась, а обиженно надувала пухлые губы. Я вспомнила, как папа однажды назвал это словом тусана, от палийского дассана – «видение». Когда что-то кажется знакомым и незнакомым одновременно. Мы говорили об историях. Одну и ту же историю можно рассказать по-разному, и тогда у нее будет множество версий, и каждая версия – своего рода обличье, как будто история – живое, изменчивое существо, божество, способное к перевоплощению.

– Поскольку Самбат был бедняком, он не имел права заходить в школу. Однако в перемену, когда ученикам разрешалось выйти на улицу, чтобы купить поесть, я выходил к нему. Мы сидели и болтали. Я покупал у Самбата багет, и мы ели его вместе, макая в сгущенное молоко, которое я брал у другого торговца. Я проводил с Самбатом всю перемену, пока другие дети играли на школьном дворе. Однажды мы с ним играли в шарики на тротуаре рядом с будкой охранника. Самбат выиграл, я проиграл. Я расстроился, и мне хотелось вернуть свои шарики. Он отказался их отдавать. Сказал, что выиграл их честно, справедливо.

Папа и раньше рассказывал мне эту историю, однако никогда не упоминал об играх и тем более о ссоре. Я вдруг поняла: папа не только рассказывает историю по-другому, но, кажется, не осознает, что рассказывает ее. Расстроенный и смущенный, точно я застала его посреди ссоры из-за шариков, он проживал эту историю заново.

– Справедливо? Почему он так сказал? Разве я был с ним несправедлив? Меня переполнял гнев. Мы повздорили. Сначала обзывали друг друга: «Лгун! – Обманщик! – Вор! – Бесстыжий пес, думаешь, ты лучше остальных, потому что принц!» Потом я нанес первый удар – завязалась драка. Мы колотили друг друга руками и ногами. – Папина рука сжалась в кулак при воспоминании о том первом ударе. – Мы никогда раньше не дрались всерьез. Зачем нужно было все портить? Напоминать мне, кто я? Какое имело значение, принц я или нет, если я был его другом? Неужели он не понимал? Я ударил его коленом в живот. Он ответил тем же, только с удвоенной силой.