Богатый торговый город Босэ не мог не считаться в этих местах центром мироздания. Расположенный у подножия горного хребта, при впадении небольшой речушки Чэнбихэ в разворачивающуюся здесь под прямым углом с юга на восток реку Юцзян, он несомненно поражал воображение бедных жителей гор. Типично китайский средневековый город, обнесенный крепостной стеной с железными воротами, он получил свое название в 1723 году от находившейся здесь когда-то чжуанской деревни Босэчжай, что на языке чжуан значит «хорошее место для стирки одежды». Китайские жители называли его «Эчэн» («Город гусей»), но маньчжурские власти, управлявшие в то время Китаем, предпочли историческое название. В городе было много особняков местной знати, каменных домов с черепичными крышами, родовых храмов, торговых лавок, рынков, ресторанчиков и, как мы помним, опиекурилен.

Прибывший сюда 22 октября Дэн остановился в доме землячества выходцев из южного Гуандуна, очень красивом особняке начала XVIII века. Выстроенный в традиционном южнокитайском стиле с внутренним двориком и тремя флигелями с изящными деревянными драконами на крышах особняк к тому же находился в живописном месте в самом центре города, на берегу Чэнбихэ. В комнате на втором этаже, которую Дэн стал делить с Чжан Юньи, обстановка была спартанской: две деревянные скамьи, покрытые простыми циновками, и два столика с керосиновыми лампами. Окна отсутствовали, и одной стены не существовало: комнату от двора отгораживал невысокий резной парапет.

Сразу же по приезде Дэн созвал заседание партийного комитета и провел решение ограничиться постепенным развертыванием в войсках и среди местного населения коммунистической пропаганды. Требовалось также срочно организовать вооруженные отряды из городской бедноты и ремесленников (в Босэ, как и повсеместно в Гуанси, современная промышленность отсутствовала), которые должны были вместе с коммунистами выявлять «контрреволюционеров».

Что делать дальше, никто не знал. Радиосвязь с Шанхаем оборвалась сразу после того, как восставшие покинули Наньнин, и ее не удавалось наладить. Для получения инструкций в Гонгонг направили связного — Гун Иньбина. Он должен был, помимо прочего, передать тамошнему партийному руководству письмо Гуансийского особого комитета о сентябрьских и октябрьских событиях26 и дать подробный устный отчет. В ожидании его возвращения постановили сохранять пока единый фронт, выступая как представители Юй Цзобо, советской власти не провозглашать, старый ямэнь [офис] не закрывать, налоги собирать в том же объеме, что и старые власти, и лишь сместить дубаня [правителя] района верховьев реки Юцзян, вместо которого назначить Чжан Юньи27.

В ходе последующей «чистки» войск от «контрреволюционных элементов» расстреляли только одного офицера — командира 3-го батальона. Остальных же неблагонадежных «с почетом выпроводили» за пределы района, охватывавшего 11 уездов. Точно так же поступили с местными волостными и уездными начальниками, когда те проявили «реакционные настроения». Лишь одного из них казнили28.

В конце октября засвидетельствовать почтение Дэну и дубаню Чжану из уезда Дунлань явился нарочный чжуанского вожака-коммуниста Вэй Бацюня, прослышавшего о прибытии в Босэ товарищей по партии. Он привез им деньги, награбленные в ходе «антифеодальной» революции, а Дэн в ответ передал «старшему брату Ба» тайное указание и далее расширять борьбу против дичжу, невзирая на формальные условия единого фронта. Для этой цели он даже отправил ему две или три тысячи винтовок29. С Вэем и его посланцем он мог быть откровенным: только в старом партизанском районе Дунланя, находившемся примерно в 200 ли к северо-востоку от Босэ, коммунисты пользовались поддержкой народных масс. В других же уездах в верховьях Юцзяна коммунистическая работа практически не велась и крестьяне относились к компартии в лучшем случае с подозрением, а часто просто враждебно.

Столь разные настроения объяснялись не только тем, что Вэй первым, еще в середине 1920-х годов, начал организовывать массы. В уезде Дунлань и его окрестностях на участие в революционной борьбе местного населения колоссальное влияние оказывали межэтнические противоречия живших на этой территории чжуанов и ханьцев (то есть китайцев). Дело в том, что составлявшие подавляющее большинство здешних крестьян чжуаны — а именно они в основном и принимали участие в партизанском движении Вэя — вступали в отряды последнего движимые не классовым, а антикитайским чувством. Будучи разделенными на кланы и племена, именно в ненависти к ханьцам они находили общую почву. Эта их фобия имела исторические корни. Ведь их предки являлись хозяевами Гуанси до прибытия китайцев, начавших заселять эту провинцию только в VII–X веках. Новые поселенцы силой оттеснили их в горы, захватив плодородные долины и обложив непосильными налогами, в результате чего «отношения между ханьцами и китаизированными чжуанами, с одной стороны, и племенным народом, с другой, приобрели характер постоянной войны»30. Сохранившие язык и культуру, но утратившие землю отцов истинные чжуаны из поколения в поколение боролись с китайцами. В середине XIX века, например, многие из них присоединились к тайпинам — членам бедных кланов хакка (так на диалекте последних звучит слово кэцзя — «гости»), переселившихся в Гуанси, в основном в ее восточные и частично северные и южные районы31, вслед за основной волной китайских мигрантов и в силу этого, так же как и чжуаны, вынужденных обосноваться на малоплодородных землях. Члены ханьских кланов, захвативших долины (они называли себя бэньди — «коренные жители»), разумеется, не упускали возможности нажиться за счет «гостей», сдавая им землю в аренду на кабальных условиях, вот и получили в ответ мощнейшее восстание, в котором под лозунгом «тайпин» («великий мир») собрались все неимущие, как хакка, так и чжуаны, да и многие отколовшиеся от кланов бэньди пауперы и люмпены. В результате в огне войны, захлестнувшей тогда весь юг и восток страны, погибло более двадцати миллионов человек.

Именно неугасавшая антипатия к ханьцам заставила чжуанов взять оружие и в середине 1920-х годов, тем более что в новое время их жизнь продолжала ухудшаться. С установлением власти милитаристов налоговые сборы в Гуанси выросли в несколько раз. Кроме основного налога на землю, чжуаны, как и другие жители, платили теперь десятки дополнительных — на ирригацию, борьбу со стихийными бедствиями, торговлю, заключение контрактов, покупку масла, табака, чая, керосина, угля, тканей и соломенных сандалей, выращивание и забой свиней, содержание солдат и полицейских, а также на строительство военных казарм. Причем выплачивать эти налоги они должны были за несколько лет вперед! Тех же, кто не мог рассчитаться, милитаристы заключали в тюрьмы, где их нещадно били32.

Нельзя сказать, чтобы внутри самих чжуанских племен и кланов не было имущественного неравенства. Главы племен (тусы) наряду с другими чжуанскими землевладельцами в одном уезле Дунлань владели 60–70 процентами земли, вынуждая соплеменников арендовывать у них поля. Однако подавляющее большинство простых чжуанов, связанных с ними узами родства, не считали себя вправе против них бунтовать. Иное дело пустить кровь ханьцам, жившим, кстати, как правило, в городах, которые манили нищих чжуанов своей «фантастической роскошью»! Вот повстанцы Вэя и стали уже в середине 1920-х годов заниматься «экспроприацией ханьских экспроприаторов», причем убивали не только богатых китайцев, но и вообще всех ханьцев, попадавшихся под горячую руку. Отправляясь же на «дело», неизменно исполняли традиционный воинский ритуал: отрубали головы дюжине петухов и, наполнив горячей кровью сосуды, жадно их осушали и клялись истребить всех пришельцев33.