– Давай поменяемся местами, – говорю пареньку. – Пусти меня за руль. Не бойся, довезу. Дорога-то здесь одна?

– Одна, – кивнул он. Перелез на пассажирское место и в тот же миг отключился в тяжелом забытьи. И слава Богу, потому что останься он за рулем еще минуту, аварии бы не миновать.

Только когда через час-другой в ветровом стекле замаячили сторожевые вышки, я с трудом его растолкала. Стражу могла бы хватить кондрашка, увидь они за рулем лагерного грузовика балерину.

Приехали! Вот они, ворота в советский острог. А у ворот – совершенно неуместные здесь, аккуратные свежеструганые деревянные домики, наверно, для лагерного начальства.

В один такой домик о двух комнатках меня и завел начальник лагеря по фамилии Мишин, приятный в обхождении и, как я потом обнаружила, человек незлой. Имени не помню, да и представлялся ли он по имени? «Вообще-то я не палач, просто у меня служба такая», – говорили проницательные глаза Мишина, этого привратника сталинского ада.

А сам он сказал:

– Сейчас уже поздно. Вы тут переночуйте, а завтра с утра я приведу вашу сестру.

Я, конечно, не спала ни минуты. Кажется, никогда еще не светили так ярко звезды, не звенели так азартно кузнечики. Или это пело во мне ожидание встречи с Ра?

Часов в пять утра смотрю – из призрачного тумана выползают гигантскими темными змеями колонны женщин.

Тысячи женщин. Бледные, кто в чем, лохмотья разные, но все на одно лицо, словно размноженный нечеткий карандашный портрет. Я стала метаться из стороны в сторону, пытаясь разглядеть, нет ли среди этой массы сестры.

Реакция на меня у женщин – разная. У одних явная неприязнь: «Ишь ты, пава, с орденом, жена начальничка, видать». Другие – большинство – плывут в тумане мимо, будто я человек-невидимка: в лицах безразличие и покорность. Эти отгородились внутренней стеной от ненавистного им мира.

А тут молодой и румяный Мишин:

– Выспались? Комары не закусали? Сейчас веду сестру. Ждите.

Тянется час, другой – нет ни сестры, ни Мишина.

Оказывается, он буквально оглушил Рахиль известием о моем приезде.

Пришел к ней в барак и с ходу:

– С сестрицей не хотела бы повидаться?

В Гулаге под Акмолинском, за тысячу километров от дома, среди оскорблений тюремщиков и мисок со «шрапнелью» – так именовали перловую кашу-баланду, которой потчевали зэков, – меньше всего можно было ожидать явления сестры-москвички.

– Что!!! Она здесь?! – вскрикнула Рахиль, решив, что и меня посадили. И упала в обморок. Ослабленную, ее долго не могли привести в чувство.

…Сестра вошла в комнату и положила Азарика на пол. А ребеночек такой жиденький… Мы с ней обнялись, расцеловались. Говорю ей при Мишине, который не отходит ни на шаг:

– Я приехала забрать Азарика.

Посмотрев на меня, Ра упирается взглядом в пол. По ее лицу, по выразительным глазам звезды немого кино понимаю, что дала маху. Увозить ребенка почему-то явно нельзя.

Догадка моя оказалась верной. Рахиль числилась кормящей матерью, и тюремщики освобождали ее от тяжелых работ. Мать спасала ребенка, ребенок спасал мать. Вот она, одна из формул выживания в Гулаге.

Сообразив по ходу разговора что к чему, я в конце нашего с Ра свидания обратилась к Мишину:

– Понимаете… грудного забрать у матери не могу, вижу, слишком слаб, в дороге не выдержит. Но хотелось бы подкормить сестру. Нельзя ли ей посылать продуктовые посылки?

К нашему радостному удивлению, Мишин согласился:

– Посылайте, но лишь раз в три недели. Вес? Не ограничен…

Воодушевленная тем, что добилась для сестры неимоверной поблажки, я по тому же маршруту вернулась в Москву.

Теперь моя жизнь шла в трех измерениях. Я по-прежнему вела балеты в Большом и преподавала в школе театра. Но появилось и третье занятие: я металась по Москве в поисках продуктов.

Что где дают в магазинах? Этот вопрос занимал меня теперь не меньше, чем хореографические тонкости моих партий.

Все руки у меня от ладоней чуть ли не до плеч были исписаны химическим карандашом: бесконечные номера в бесчисленных очередях. Ведь тогда в них приходилось стоять часами; люди отходили и возвращались в очередь по номеру на руке. В артистической уборной Большого ужаснулась, посмотрев на себя в зеркало: а если не удастся смыть?! Так и выбегу на пуантах в цифирной татуировке?

Помню, недели две я добывала чешские соки в банках и витамины для Азарика. А однажды невероятно повезло: в лавке возле Манежа «выкинули» конфеты «Мишка на севере».

– Сколько можно взять? – Обычно в одни руки в очереди много не давали.

– Да сколько хотите. Хоть пять кило.

– Тогда пять кило! – не веря своему счастью, выдохнула я, боясь, а вдруг откажут.

В тот же день многокилограммовая посылка пошла в Акмолинск. Потом выяснилось, что Рахиль увидела в названии конфет «Мишка на севере» некую аллегорию: ее муж Миша на северном острове Шпицберген, точно в старые, добрые времена. Это привет от него, тайный знак! – решила она. Дескать, муж жив, муж шлет сладкую весточку. Сердце не хотело верить в страшное…

Но Мишу уже расстреляли.

И приговор ей самой – «жене врага народа» – был безжалостен: восемь лет трудовых лагерей.

Как скостить срок, переписать, смягчить приговор, а может, даже вызволить Ра из среднеазиатского заточения домой?

Я не прекращала хлопот. Этому благоприятствовало одно обстоятельство: в те годы в центре Москвы появилось новое удобное концертное помещение, с большим залом и хорошей сценой. Я имею в виду… клуб НКВД на Лубянке. Клуб размещался напротив самой зловещей конторы.

Энкавэдэшники были не прочь развлечься в компании знаменитых артистов. В клуб НКВД приглашали блеснуть талантом лучших советских режиссеров, актеров, балетмейстеров, и работать там считалось очень престижным. За гонорар, естественно, что усиливало притягательность этого жуткого местечка.

С другой стороны, попробовали бы погнушаться клубом, не подарить ему своих новых постановок Касьян Голейзовский, Всеволод Мейерхольд или Асаф Мессерер. Чем бы это могло кончиться?

В клубной суете, среди репетиций и премьер, Асафу, конечно, ничего не стоило бы взять высокого чина НКВД за пуговицу: так, мол, и так, сестра мается с ребенком в лагере, помогите двум невинным душам.

Ничего не стоило? Для этого пришлось бы напомнить, что родная сестра твоя – жена врага народа…

Тишайший, скромнейший человек, Асаф и без того ненавидел всякого рода ходатайства. Чтобы брат переступил через себя, потребовался особый натиск судьбы и обстоятельств.

Я ежедневно жужжала ему в ухо: попроси за Ра, попроси за Ра. Наконец на своей очередной триумфальной премьере в клубе он обнаружил себя в кресле рядом с секретарем наркома внутренних дел СССР. Лучшей оказии не случится. Отступать некуда.