Штабист сразу ожил, начал тормошить меня – давай, давай. Я убедительно отпирался – говорил, что стоит мне появиться у своих и меня повесят на первом же суку. За измену рейху наши по головке не погладят. Чем я могу замолить грехи? Ну, испорчу, например, красным рацию, так это пустяк. Кто подтвердит? Правда, сидеть здесь тоже сил больше нет. Не знаю, что делать? Разве что украсть шифры. Я, мол, давно приметил, где комиссары их прячут.

Майор чуть из ямы не выскочил. Сразу сподхватил – что ж ты молчал, Густав!! Это замечательная идея, Густав. Ты же храбрый солдат, Густав!.. Можешь на меня положиться, я подтвержу, что ты работал под страхом смерти.

Много чего он мне обещал, я ни в какую. Сломался на том, что охранявший нас тщедушный сержантик как‑то с радостью сообщил, что не сегодня–завтра прилетит самолет, из центра пришлют нового радиста, и тебе, фриц – он чиркнул ребром ладони по горлу, – каюк!

В ту же ночь мы дали деру. Во время выхода по нужде я скрутил сержанта, затем мы проникли в землянку помощника отряда по разведке, вырубили его и выкрали шифры. Около суток плутали по лесу. Наконец возле Коречина наткнулись на своих.

Впрочем, название деревни упоминать не нужно.

…Майор, ясное дело, сразу попал в герои, а меня отправили под арест.

В русле отработанной с дядей Колей легенды я назвался своим настоящим именем. Следователь ГФП, к которому я попал, поднял прежние дела и выяснил, что действительно был такой обер–гренадер, сбежавший или попавший в плен к партизанам. От немедленной расправы меня спас майор, оказавшийся честным человеком. Он наплел обо мне такое, что у видавшего виды следователя глаза полезли на лоб. Мол, мне язык гвоздями к нёбу приколачивали и так далее…

Об этом тоже упоминать не стоит. Впрочем, тебе виднее. Сочиняй с размахом. Можешь написать, как партизаны, заставляя меня стучать на рации, загоняли мне под ногти иголки или, например, голым привязывали в дереву, чтобы всю ночь меня жрали комары.

В любом случае следователь решил подробнее разобраться в моем деле. Так мне удалось выиграть несколько дней, это была большая удача. Продлись расследование чуть дольше, и мне не миновать виселицы. В моем рассказе было много нестыковок. Например, сроки пребывания у партизан. Если, по моим словам, я провел у них около полугода, включая зимние месяцы, какие зимой комары?

К счастью, времени следователю фельджандармерии как раз и не хватило. Через несколько дней русские ударили по Витебску с такой силой, что вермахту стало не до меня. Как только город был окружен, по всем гауптвахтам и тюрьмам прокатилась поголовная мобилизация. Брали не только военнослужащих, но и всех проштрафившихся полицаев и хиви* (сноска: Хиви (от нем. Hilfswillige — «добровольный помощник») — общее наименование инонациональных добровольцев, использовавшихся в Вермахте в качестве различных подсобных служащих (конюхи, саперы, подносчики боеприпасов и пр.). При необходимости вооружались и использовались на передовой.). Суд был скорый. Меня разжаловали в рядовые и отправили в 550–ый батальон, иначе говоря в штрафбат. После первого же боя амнистировали и направили в строевую часть пулеметчиком. Там уже никому дела не было, кто я и как попал к ним в роту, лишь бы умел метко стрелять из пулемета.

Это я умел.

* * *

В этот момент заскрипели ступени и сверху не спеша спустился Питер фон Шеель. Вернувшись со двора, он присел за стол – как раз на то место, где мне так отчетливо мерещилась храбрая партизанка Таня Зайцева.

Я промолчал – что взять с зарубежного миллионера! Никакой деликатности. Как был омоновцем, так и остался.

— Это были жуткие дни, – продолжил Густав Карлович. – В течение нескольких дней фронт, который укрепляли без малого два с половиной года, развалился, как карточный домик. В окружение попал 53 корпус и наша 206 дивизия. Нас загнали в леса севернее Минска и начали давить танковыми колоннами, сверху нас обрабатывали штурмовики Ил-2. Я отступал вместе с нашим доблестным вермахтом, вновь намертво вписанный в его ряды. Бой, ребята, это не повод для воспевания.

Усталость невыносимая, очень хотелось пить, но жить все‑таки хотелось больше, а тут, чтобы выжить, надо пробежать метров двести под пулеметным огнем, да еще тяжеленная рация на спине. Какой‑то глупый рус Иван не успел подправить прицельную планку, и вот теперь я сижу рядом с вами, пью шнапс…

Он махнул рукой. После нескольких попыток ему наконец удалось справиться с антимониями.

— Из окружения наш сборный отряд вырвался, потеряв половину состава. Когда переправлялись через Неман, нам на головы свалились русские штурмовики. Это, я вам скажу, был ад! Просто концерт!.. Хвала богам, меня ранило на нашем берегу. Осколком повредило руку.

Старикан с готовностью продемонстрировал вполне здоровую правую кисть.

— Не обращай внимания, – объяснил Петр. – Отец настоял, чтобы он сделал пластическую операцию. С такой грабкой, какая у него была, не то, что в совете директоров не усидишь, в пивной пива не выпьешь. Видишь, как новенькая, а прежде он ее все время в кармане прятал.

— Питер, – предупредил Густав Карлович, – прошу не перебивать. Я сам в состоянии поведать нашему другу историю своей жизни. Точнее, весь ужас тех дней.

Затем обращаясь ко мне, он не без энтузиазма объяснил, какое увечье он получил после налета Ил-2.

— Два пальца – безымянный и мизинец – как ножом срезало. Указательный торчал и не сгибался, а большой поджало к указательному. Это были сущие пустяки по сравнению с тем, что мне удалось выжить!

За окном не без усилий расцветало утро.

— Итак, в середине июля я вновь оказался у своих. Мы опередили русских на несколько дней. К тому времени большевики, захватив Вильнюс, на широком фронте вышли к Неману. На лечение меня отправили в Познань, где за меня взялся оберштурмфюрер Кранке из местного абшнита СД, на этот раз без того остервенелого пафоса, с которым следователь фельджандармерии допрашивал меня в Витебске. Свидетели, с которыми я выходил из окружения, все как один утверждали, что вел я себя достойно, рацию таскал беспрекословно, в самых немыслимых условиях поддерживал связь, от боестолкновений не уклонялся. Как правильно заметил Питер, если козырь попер, только успевай делать ставки. Меня спасла знаменитая германская пунктуальность, или, говоря по–русски, привычное бюрократическое крючкотворство. Мы в Германии не можем без тщательного, я бы сказал, скрупулезного подтверждения каждой, даже самой несущественной мелочи, а при вынесении приговора – соблюдения всех требований спущенных сверху инструкций. В госпитале меня фактически амнистировали и как инвалида, пролившего кровь за рейх, восстановили в правах. Этот факт подтверждала медаль «За ранение», которую мне и всем, сумевшим переправиться через реку, вручили в палате. Однако в СД этим решением не удовлетворились – медаль медалью, а вот чем ты, Крайзе, занимался у партизан? Мне пришлось несколько раз давать письменные объяснения по этому поводу.

Кранке, в общем‑то, доброжелательно относившийся ко мне и сверивший все варианты, готов был согласиться с тем, что я не лгу.