– Рофомм, ты хочешь стать чиновником? – ухмыльнулся Урномм Ребус.

– Я же уже сказал, что хочу стать вра…

– Тогда поехали в столицу.

В столицу, навстречу войне, никто не ехал, и даже третий класс был таким пустым, что можно было принять его за второй. Впрочем, отец не привык ездить третьим, он взял два купе в первом классе. Купе было огромным, комната, где Рофомм жил с матерью в игорном доме, пока её не повысили до должности снабженца, была меньше. Перед сном отец пришёл к нему пожелать спокойной ночи. День был странным, наполненным всякий всячиной, после такого тяжело заснуть. Но отец гладил его по волосам своими особенными, всемирно ласковыми пальцами, словно бы вычёсывая тревогу. «Интересно, а можно ли так же вычесать дурные сны?» – думал Рофомм, засыпая. Отец посетовал, что он такой взрослый, будь он хотя бы лет на пять помладше, он бы спел ему колыбельную, всегда хотелось спеть кому-нибудь, кто на тебя так похож, колыбельную.

– Спой, – прошептал Рофомм. Мама никогда не пела ему колыбельных, она любила молча, оценивающе и насторожённо.

Мама не пела ему колыбельных, она никогда не говорила, что любит его, но Рофомм ни на мгновение не сомневался, что это так. «Как по-разному любят люди, – думал он, едва улавливая слова колыбельной. – Мне бы специальный прибор, чтобы увидеть любовь у каждого из них», – вот что было его последней мыслью перед тем, как он заснул.

* * *

Дитр нахмурился, чувствуя, как внутри него напряглась тень. В другом времени, в другой судьбе «статное и гордое создание» насадило отца на заборную пику с фамильным гербом – лишь за то, что Урномм Ребус жил лучше него. Шеф-душевник же отца обожал, полюбил с первого взгляда.

– Ты любил отца, Дитр? – прошептал Ребус.

– Не слишком, – коротко ответил он. – Отец уже спился, когда я родился. Мать начала следом за ним. Колыбельные мне пела сестра – пока не сбежала из дома. У меня не такая удачная семья, как у тебя, Рофомм, – добавил он, злорадно тешась, когда тень заскрежетала злобой. У тени семьи не было, а то, что могло быть, маньяк уничтожил. «Мой тебе подарок, ублюдок, – думал Дитр. – Прекрасная, хоть и съехавшая душа. Тоже уничтожишь?» Тень молчала.

– Я же ничего о тебе не знаю…

– Тебе и не надо, – резко оборвал его человек-из-ниоткуда. – Твоя мать вернулась с задания целая и невредимая?

– Целая, но злая и в царапинах, – Рофомм усмехнулся. – Когда мы приехали, она была в аптеке. Оказывается, забрала себе Эдту от Скорпионихи, которой она была даром не нужна, а зря. Когда Эдта сказала сестре, что всё равно пойдёт ко мне, она не капризничала, а всё ясно видела. Мать решила оформить над ней опеку, они с Нарлой были лучшими подругами. Отца она сразу узнала, велела убираться прочь. Тогда-то мне и рассказали всё. И обо мне, и о тебе, человек-из-ниоткуда.

* * *

– Я думал, ты погибла, – еле слышно сказал Рофомм. Мать подняла глаза на прибывших. Она стояла у пианино, за которым сидела Эдта, неумело наигрывая гаммы.

– Я единственная не погибла, – ответила она. – Так вот зачем ты ездил в Акк, – она перевела взгляд с него на Урномма, который вежливо поклонился.

– Нет, я ехал к твоим родственникам…

– У меня нет там никаких родственников, – звонко и зло вымолвила она. – Ты, – шикнула она на Эдту, – в комнату. – Девочка послушно встала с банкетки, оправив рукава. Рофомм мельком увидел, что запястья у неё расцарапанные.

– Я ему так и сказал, что в Чистой Коммуне у него нет никаких родственников. Велел остаться у меня, – начал отец, – но он рвался в столицу. Я хотел оформить над ним опеку и…

– И что? Держать при себе незаконнорождённого? Чтобы все ваши спрашивали, где ты его приблудил? – прошипела мать.

– Ты же держишь, – он пожал плечами.

– Мне можно, он мой.

– И мой тоже.

– Нет, не твой! – рявкнула мать. – Твои лишь сто союзных, которые ты мне швырнул на дорогу на юг, хватило их только до столицы, и если бы не…

– Там была целая пачка союзных! – возмутился Урномм.

– Мелкими купюрами – сто союзных. Ты вообще умеешь считать деньги?

– Не слишком, для мужчины это вульгар…

Мать застонала, закрывая лицо рукой.

– Горечь всемирная, Урномм, ты дал мне всего сто союзных – так оно и было. Я бы и в столице сдохла с голоду до родов, если б мне не помог один человек. Встретил с поезда, помог найти работу. Он – помог, а ты спохватился лишь пятнадцать лет спустя, не пытался меня найти даже! Тебе б и на него, – она кивнула в сторону сына, – было плевать, не будь он… таким.

– Я удивлён, что он такой, – заговорил Урномм. – Я думал, там будет некто… ты понимаешь.

Лирна Сироса кивнула. Она понимала – а Рофомм не понимал ничего. Он лишь чувствовал сплетения чужой боли – материнской, ощетинившейся ножами, и отцовской, глухой и нездешней, как паучий кокон. «Боль разная, – заключил он. – Интересно, как выглядит боль каждого из людей?»

– Я старалась, – вдруг тихо заговорила она. – Я запрещала ему быть жестоким, запрещала злобу и подлость. Я пообещала… – голос у неё совсем стих, она кашлянула и продолжила: – пообещала тому человеку вырастить его порядочным. Уж не знаю, ему-то оно зачем было и зачем он вообще мне помог.

– Кто-то из всемирно-нравственного аудита? – предположил отец. – Которые потом занимались антисектантской кампанией.

– Нет, явно нет. Хотя силы в нём было на десяток всемирщиков. И он знал всё. И сказал, что нет никакого Звёздного Помазанника, чушь всё это, а мне просто надо постараться – и я постаралась, – она подошла к сыну и провела рукой по его волосам. Радужки у неё посинели до черноты. – Странный человек, полный боли, с дыркой от пули в кожаной куртке, седой при молодом лице, с глазами цвета пустоты. Я не знаю, как его звали, и я видела, как он ушёл в никуда, пока я провожала его взглядом, – он исчез одним мгновением, бесследно. Он о нас всё знал.

– Я не видел такого человека в Мариле, – протянул отец.

– Я в Коммуне тоже не видела. Так нелепо – пёкся он не обо мне, а о нём. Сказал, что Звёздный Помазанник вырастет чудовищем, если его не…

– Да что вы оба говорите?! – возмутился Рофомм. – Я не понимаю!

– …если его не любить, – мать не обращала на него внимания. – Я до самого его рождения не знала, смогу ли я его любить, и лишь потом поняла, что люблю, – поняла сразу и бесповоротно. На всём моём теле лишь один добрый шрам – от его рождения, другие – от безнравственного мракобесия.

Отец вздохнул и распахнул кафтан, затем выпростал рубаху из брюк, обнажая грудь и живот. Через всё его тело тянулся тонкий глубокий шрам, словно от ожога, уходя куда-то вниз.