Мало-помалу ветер стал ослабевать, а исполинские волны чуть уменьшились в размерах; только ливень с наступлением ночи не унимался. Мистер Харди втиснул два оставшихся анкерка между бортом и кипой намокших одеял, а тем, кто сидел рядом, приказал направлять в них струйки воды, стекавшие с брезента. Мне бы такое и в голову не пришло, а если бы пришло, то задним числом. Я еще подумала: какой все-таки Харди оптимист; но не исключено, что подобную сметливость проявляет всякое существо, если решило выжить.

Миссис Форестер, молчаливая и сосредоточенная, ночью лишилась рассудка. Она стала заговаривать с мужем, который перед кораблекрушением напился и, скорее всего, погиб.

— Только посмей меня тронуть! — грозилась она. — Я тебя ночью зарежу твоим собственным ножом.

Никто на это не реагировал до тех пор, пока она не начала обращаться к сидевшему впереди нее полковнику Маршу «Коллин» и молотить его кулаками в спину. Компаньонка по имени Джоан, состоявшая при ней на протяжении двадцати лет, прижала хозяйку к себе и попыталась успокоить.

— Какой же это Коллин, голубушка? — рассудительно повторяла она. — Коллина тут нет.

— Бедняжка, — произнесла в порыве сочувствия Ханна, но с той уже не было сладу.

В конце концов она упала в обморок; тогда Джоан с помощью мистера Престона и миссис Грант перетащила ее в носовую часть шлюпки, чтобы уложить на мокрые одеяла, благо никто сейчас не претендовал на это место отдыха. Мистер Хоффман требовал отправить ее за борт, но Ханна и миссис Грант встали горой, заявив, что это мужчины довели ее до такого состояния, а значит, им теперь и расхлебывать.

Спала я урывками. То перебирала в уме события этого изнурительного дня, то возвращалась к ним во сне. Когда мне снилось падение за борт, я тут же просыпалась — и обнаруживала, что и впрямь падаю, только на Мэри-Энн или на мистера Престона — он сидел у борта, а я посредине.

В ту ночь меня преследовала мысль, что человеку крайне редко приходится выбирать между добром и злом, между черным и белым. Теперь я видела, что выбор обычно бывает весьма туманным, а указателей на распутье нет. Правильно ли поступил мистер Харди, устроив смертельную лотерею? Я могла сказать лишь одно: «правильно» и «неправильно» тут вообще ни при чем. А дальше я мысленно вернулась в первый день, к тому случаю, который скребся в двери моего сознания, покуда я их не распахнула: как он оставил умирать ребенка.

Не знаю, была ли тогда возможность его подобрать. На первый взгляд никакого труда это не составляло, но потом вспоминалось, что океан таил множество опасностей, отделявших шлюпку от этого мальчика. До сих пор не могу понять, как работает мое воображение — то ли оно преувеличивает, то ли преуменьшает степень риска, зато я поняла другое: если пассажиры шлюпки (и я в том числе) должны отвечать перед судом, то лишь за гибель ребенка.

Одним словом, спать я не могла: угнетала мокрая насквозь одежда, но еще больше — внезапно нахлынувшая вина; вспоминая того мальчугана, я заметила, что миссис Грант, сидевшая на той же скамье, рядом с Мэри-Энн, смотрит в небо, на редкие звезды. Мэри-Энн, притулившаяся у меня на коленях, не представляла зримой преграды; миссис Грант поняла, что я тоже не сплю, и тогда — в первый и последний раз — она взяла меня за руку. Я призналась, что не могу выбросить из головы тот случай, а она ответила:

— Не надо себя мучить. Что было, то прошло.

Тогда я рассказала ей про судовую радиостанцию и поделилась своими подозрениями насчет мистера Харди, который, вполне возможно, покривил душой, убедив нас, что сигналы бедствия ушли в эфир. Поблагодарив меня за доверие, она произнесла непонятную фразу: «Если б знать…» — но договаривать не стала. Если б знать — что? Неужели в первые дни эти сведения могли бы нам как-то помочь? Какой у нас был выбор: с самого начала побросать людей за борт, или поднять парус, или грести в сторону Европы, пока еще оставались силы? Больше ничего и не придумать.

На рассвете обнаружилось, что две сестры, тихонько сидевшие на корме, бесследно исчезли. Никто не видел, чтобы они прыгали за борт, а Мэри-Энн, не обменявшаяся с ними ни словом, сильно опечалилась. Поскольку девушки были нашими ровесницами, она восприняла их исчезновение как знак того, что теперь пришел наш черед. С безумным блеском в глазах Мэри-Энн спросила:

— Как по-твоему, мы умрем?

В тот момент я именно так и думала — и не считала нужным это скрывать. После вчерашнего я, как и Мэри-Энн, полностью обессилела, но она по-прежнему требовала от меня поддержки и ответа. Мне хотелось выкрикнуть: «Конечно умрем! Сестрам, считай, повезло: они уже отмучились», но я этого не сделала. Положив ей руку на плечо (кто бы меня так обогрел), я проговорила какое-то заклинание. Нечто вроде «Господь нас не оставит», а потом, если не ошибаюсь, добавила: «Мистер Харди делает все возможное. Будем на него надеяться».

Выясняя последствия прошлой ночи, мы увидели, что в правом борту, под леером, после удара неизвестным предметом образовалась пробоина величиной с полкулака. Из нее хлестала вода, которую мистер Харди вычерпывал ночь напролет, но не добился видимого результата.

Из тридцати девяти человек мы потеряли восьмерых, включая двух сестер, но исключая миссис Форестер, которая двое суток провалялась на одеялах.

— Выходит, мы напрасно лишили жизни мистера Тернера, и священника, и мистера Синклера? — причитала Мэри-Энн. — Нужно было подождать всего один день!

— Заткнись, дура! — взвился мистер Харди. — Мы вчера чуть не утонули, или ты не заметила? Ты что, не видишь: у нас пробоина, в которую хлещет вода! Шлюпка перегружена, а жратвы не осталось вовсе.

Тут мне бросилось в глаза, что Харди как-то усох. Он вконец отощал и будто бы провалился внутрь себя. Впервые за все время он не скрывал усталости, то и дело присаживаясь отдохнуть. С минувшей ночи он левой рукой держался за бок, словно сжимал рану. Мне было больно видеть его в таком состоянии, зато Ханна неожиданно осмелела и, расхаживая по шлюпке, отдавала команды. Харди не сводил с нее взгляда, как раненый пес следит за наглой, голодной кошкой.

Я понимала: конец близок. Оставалось только удивляться, как мы продержались столько времени. Весь день напролет я осмысливала свое единение с бесчисленным множеством таких же мужчин и женщин, которые на протяжении столетий в момент истины начинали понимать, что жизнь неудержимо летит в пропасть, что вода скоро поднимется до горла и что осознание беды отличает человека от зверя.

Другими словами, на одиннадцатый день я со всей остротой ощутила, что еще жива. Наконец-то забылись и окоченевшие ноги, и пустой желудок. Больше не верилось, что нас подберет какое-нибудь судно, а на причале меня встретит Генри. Разглядывая свои кровоточащие, израненные руки, я переосмыслила поговорку «На Бога надейся, а сам не плошай». Так ли уж необходима в ней первая часть, про Бога? Это как посмотреть. Разве не может человек сам по себе быть стойким и деятельным? Минувшей ночью во время ливня мы сумели наполнить бочонки, то есть благодаря смекалке Харди обеспечили себя пресной водой.