Посвящается Кевину, а также Оливии, Стефани и Нику с любовью

Я же воспел о потопе людям.

Слушай!

Сказание об Атрахасисе, заключительные строки

Сегодня я повергла в шок своих адвокатов и даже сама удивилась, что вызвала у них такую реакцию. Когда мы во время перерыва выходили из здания суда на обед, разразилась гроза. Адвокаты поспешили укрыться под навесом ближайшего магазина, чтобы не испортить костюмы, а я замерла под открытым небом и принялась ловить ртом капли дождя, мысленно переносясь назад во времени и в который раз проживая тот, другой дождь, что накрыл нас сплошной серой завесой. Тот ливень канул в небытие, но сегодняшний эпизод впервые навел меня на мысль, что я и сама рискую остаться там же, увязнуть в прошлом и не найти сил вырваться из десятого дня, с которым в шлюпку пришел дождь.

Он был холодным, но радость наша не знала границ. Сначала шлюпку заволокло дразнящим туманом, а потом на нас разом хлынуло как из ведра. Запрокинув головы, мы раскрыли рты и подставили живительным каплям распухшие от жажды языки. Мэри-Энн не смогла или не захотела разомкнуть губы ни чтобы напиться, ни чтобы заговорить. Мы с ней ровесницы. Ханна, которая немногим старше, влепила ей пощечину: «А ну открывай рот, не то хуже будет!»

Скрутив Мэри-Энн, она зажала ей ноздри, чтобы заставить дышать ртом. Так они и сидели, сцепившись в зловещий клубок, и Ханна не давала ей сомкнуть челюсти, чтобы спасительная влага мало-помалу капала в разинутый рот.

— Сюда, сюда! — призывал мистер Райхманн, глава небольшой адвокатской группы, которую наняла для меня свекровь, но не из беспокойства за мою судьбу, а из опасений, что я окажусь за решеткой и тем самым запятнаю репутацию семьи.

Райхманн и его помощники звали меня под навес, но я притворилась глухой. Они страшно разозлились, что их не слышат, точнее, не замечают, а это уже совсем другая штука — на мой взгляд, куда более оскорбительная для записных ораторов, которым безраздельно внимают судьи, присяжные и другие участники процесса: те, кто поклялся говорить правду или воспользовался правом хранить молчание, а также те, чья свобода зависит от конкретной доли истины, которую они решат приоткрыть. Когда же я наконец очнулась и перешла к ним под навес, промокнув до нитки и дрожа от холода, но все же улыбаясь самой себе и радуясь вновь обретенной толике фантазии, они загалдели:

— Что это за выходка? О чем вы только думаете, Грейс? Вы рехнулись?

Адвокат Гловер, самый доброжелательный из всей троицы, накинул мне на плечи свой пиджак, и вскоре ручьями текущая с меня вода пропитала дорогую шелковую подкладку и наверняка бесповоротно испортила вещь; приятно, конечно, что обо мне проявили заботу, но я бы предпочла, чтобы испорченным оказался пиджак статного, импозантного Уильяма Райхманна.

— Пить захотелось, — ответила я, так и не утолив жажду.

— Мы же идем в ресторан. До него рукой подать. Через пару минут вы сможете заказать любой напиток по своему выбору, — убеждал мистер Гловер, а двое других тыкали пальцами в указанном направлении, бормоча какую-то ерунду; но мне нужна была дождевая и морская вода — вся бескрайняя ширь океана.

— Надо же! — выдавила я, смеясь от мысли, что могу выбрать любой напиток, только не тот, которого мне хотелось.

До этого я две недели провела в тюрьме и сейчас глотнула свободы лишь в ожидании вердикта. Хохот гигантскими волнами сотрясал мои внутренности, поэтому адвокаты сочли за лучшее оставить меня в вестибюле, куда мне и принесли еду, чтобы я клевала сэндвич под бдительным оком гардеробщика, восседавшего на своем насесте. Так мы и косились друг на друга, словно две птицы, а меня до колик распирало от смеха: еще немного — и мне бы сделалось дурно.

— Итак, — начал мистер Райхманн, когда мы воссоединились после обеда, — обсудив это происшествие, мы пришли к выводу, что защита по линии невменяемости может, несмотря ни на что, оказаться вполне перспективной.

От мысли, что я не в себе, защитники воспрянули духом. Если до обеда они проявляли нервозность и пессимизм, то теперь, дружно закурив, стали поздравлять друг друга с успешным завершением какой-то неизвестной мне тяжбы. Вероятно, заподозрив у меня нервное расстройство и едва оправившись от первого шока, адвокаты решили заручиться медицинскими документами, пригодными для использования в суде; теперь они по очереди похлопывали меня по плечу и увещевали:

— Не волнуйтесь, дорогуша. Вы и без того достаточно пережили. Доверьтесь нам, мы свое дело знаем.

Упомянув какого-то доктора Коула, они добавили: «В высшей степени благожелательный человек, вот увидите» — и стали сыпать его регалиями, которые для меня были пустым звуком. Не знаю, кто из них — Гловер, Райхманн или тихоня Лиггет — придумал уговорить меня восстановить по памяти цепочку в двадцать один день, чтобы впоследствии предъявить суду мой «дневник» в качестве оправдательного документа.

— Но если мы будем делать ставку на ее невменяемость, то затея с дневником теряет всякий смысл, — осторожно предположил мистер Лиггет, словно боясь нарушить субординацию.

— Пожалуй, вы правы, — согласился мистер Райхманн, поглаживая свой крупный подбородок. — Давайте посмотрим, что еще она учудит, а потом уж примем окончательное решение.

На обратном пути в зал суда, где мне вместе с двумя другими обвиняемыми, Ханной Уэст и Урсулой Грант, предстояло выдержать битву не на жизнь, а на смерть, адвокаты смеялись, размахивали сигаретами и высказывались в мой адрес так, словно меня рядом не было. Мне исполнилось двадцать два года. Замуж я вышла два с половиной месяца назад — и более полутора месяцев оставалась вдовой.

В первый день мы почти все время молчали: просто не могли осмыслить трагедию, которая разворачивалась у нас на глазах в бурлящей воде, и силились хоть что-то понять. Вахтенный матрос Джон Харди, единственный член экипажа, оказавшийся в спасательной шлюпке номер четырнадцать, с самого начала принял командование на себя. Чтобы добавить нашему суденышку остойчивости, Харди закрепил за каждым пассажиром определенное место сообразно его комплекции, а поскольку шлюпка сидела в воде очень низко, нам было запрещено вставать и перемещаться без разрешения. Откуда-то из-под сидений он извлек румпель, прикрепил его к рулю и, кивнув на четыре длинных весла, распорядился, чтобы те, кто умеет грести, принимались за дело. Весла тут же оказались в руках троих мужчин и крепко сбитой женщины по имени миссис Грант. Харди скомандовал им отплыть как можно дальше от тонущего судна и еще прикрикнул:

— Шевелитесь, не то и вас утянет под воду, к чертовой матери!

Сам Харди стоял как вкопанный и, ни на миг не теряя бдительности, умело маневрировал среди обломков, грозивших опрокинуть шлюпку, а гребцы молча работали веслами; от напряжения у них вздулись мышцы и побелели костяшки пальцев. Другие пассажиры неумело хватались за длинные концы весел, но только мешали: лопасти то и дело проскальзывали над волнами вхолостую, даже не касаясь воды, или чиркали по поверхности вместо того, чтобы погружаться в воду ребром и делать мощный захват. А я, переживая за гребцов, упиралась ступнями в дно шлюпки и с каждым взмахом весел напрягала плечи, как будто это могло волшебным образом ускорить ход. Временами Харди нарушал тягостное молчание, бросая фразы вроде: «Отойти еще метров на двести — и мы в безопасности», или «Минут десять, от силы двадцать — и судно полностью затонет», или «Девяносто процентов женщин и детей спасены». Его слова внушали мне уверенность, хотя только что у меня на глазах какая-то женщина, бросив за борт свою маленькую дочь, прыгнула следом и скрылась под водой. Не знаю, видел ли это Харди — скорее всего, видел: его черные глаза, стрелявшие из-под тяжелых бровей, не упускали, как мне казалось, никаких деталей. Я не стала его поправлять, а тем более уличать во лжи. Он виделся мне военачальником, поднимающим боевой дух армии.