Как бы то ни было, на всех трех рисунках, пронумерованных и снабженных подписью с названием, Жижи изображена в совершенно обнаженном виде. Выполнены они на листах чертежной бумаги формата 40 × 60 довольно твердым, черным графитным карандашом, обработаны растушевкой, чтобы оттенить некоторые детали, и кое-где слегка подкрашены акварелью. Все прорисовано с отменным мастерством – и рельеф оголенной плоти, и выражение лица. Некоторые части тела и оковы, как и хорошо знакомые черты натурщицы, изображены с преувеличенной, почти маниакальной точностью; иные части, напротив, получились какими-то нечеткими, либо из-за неравномерного освещения, более или менее контрастного сообразно расположению источников света, либо из-за того, что извращенный художник не уделил равное внимание всем деталям своего сюжета.

На первом рисунке, под названием «Покаяние», изображена анфас юная страдалица, стоящая на коленях, под которые подложены две круглые и жесткие подушки, утыканные острыми иглами, ее широко разведенные ноги перехвачены на икрах, под самыми коленями, кожаными браслетами, притороченными к полу туго натянутыми веревками. Спиной она опирается о каменную колонну, к которой прикована за запястье ее левая рука, прямо над головой с растрепавшимися и спутанными золотистыми локонами. Правой рукой (единственной свободной конечностью) Жижи гладит себе вульву, разжав ее края пальцами, большим и безымянным, и глубоко погружая указательный палец, вместе со средним, под шерстку на лобке, на котором от обилия мукоидного секрета слиплись завитки короткой молодой поросли возле щели. Она выгибается в талии, сильно выпячивая правую ягодицу. Кровь красивого цвета красной смородины струится по коленям, покрытым ранами, которые она с каждым движением растравляет все больше. На ее лице застыло выражение какого-то сладострастного исступления, до которого ее довели страдания или, скорее, мученическое упоение.

Под вторым рисунком стоит подпись «Костер», но это не традиционное сооружение из вязанок хвороста, на каком живьем сжигали ведьм. Маленькая мученица опять стоит на коленях, но уже прямо на каменном полу, веревки на ногах натянуты так туго, что того и гляди разорвут ее пополам, изображена она со спины, в три четверти, склоненная перед колонной с железным кольцом, к которому на уровне плеч прикреплены ее связанные в запястьях руки. Зритель (живописец, сгорающий от волнения влюбленный, похотливый палач-эстет, искусствовед) может любоваться ее ягодицами, слегка раздвинутыми и явленными во всей красе благодаря тому, что она сильно выгнулась в талии, а под ними в жаровне, на каком-то высоком тагане в форме свечи, похожем на курильницу для благовоний, рдеют горящие уголья, пламя которых мало-помалу пожирает мякоть лонного бугорка, паха и всей промежности. Голова ее повернута набок и запрокинута, так что мы можем видеть ее хорошенькое личико, искаженное от нестерпимой боли, нарастающей по мере того, как ее снедает пламя, и красивые разъятые уста, из которых вырываются протяжные хриплые стоны, хорошо модулированные и весьма волнующие.

В нескольких строках, торопливо нацарапанных карандашом по диагонали на обороте листа, может быть заключено посвящение рисовальщика своей натурщице, с признаниями в любви, более или менее непристойными и пылкими, или просто нежными, с легким налетом жестокости… Однако разобрать целиком надпись, сделанную таким нервным почерком, да еще и готической скорописью, иностранцу совершенно невозможно. Кое-где я еще могу угадать отдельные слова, хотя не знаю, насколько верно, – например, слово «meine», которое представляет собой на вид всего лишь ряд из десяти заостренных, совершенно одинаковых отвесных линий, соединенных едва заметными наклонными штрихами. Все равно, в зависимости от контекста, это немецкое местоимение может с равным успехом означать и «та, о ком я думаю», и «моя» – «та, что мне принадлежит». Этот короткий автограф (состоящий из трех или четырех предложений) подписан лишь усеченным именем «Валь», под которым можно без труда разобрать дату «апрель 49». А вот под самим рисунком имя указано полностью – «Вальтер фон Брюке».

На третьем рисунке с символическим названием «Искупление» Жижи изображена распятой на виселице из бревен, грубо отесанных на четыре канта и сколоченных в форме буквы «Т», установленной на перевернутую «V». Руки ее растянуты почти горизонтально и прибиты гвоздями к краям верхней перекладины, ноги разведены и уложены вдоль расходящихся брусьев опоры, а стопы приколочены к выпирающим и слегка скошенным подпоркам. Склоненная голова, украшенная венком из цветков дикой розы, свесилась на плечо, так что взору открываются мокрые от слез глаза и уста, из которых исторгаются стоны. Римский центурион, который следил за тем, чтобы приговор был должным образом приведен в исполнение, напоследок решил изувечить половые органы девушки, глубоко вонзая острие копья в нежную плоть между ног. Из многочисленных ран в нижней части живота, на вульве, в паху и на ляжках, льются потоки алой крови, которой Иосиф Аримафейский уже наполнил до краев бокал для шампанского.

Такой же бокал стоит сейчас на самом видном месте в комнате снисходительной натурщицы, согласившейся позировать для картины, изображающей ее казнь, – на каком-то туалетном столике, рядом с картонной папкой для рисунков, которую я закрываю, аккуратно сложив в нее три листа чертежной бумаги. Бокал уже опорожнен, но на хрустальных стенках и на вогнутом дне остались засохшие следы ярко-красной жидкости. Судя по его необычной форме (он гораздо глубже тех бокалов, в каких принято подавать игристое вино, когда под рукой нет фужеров), он из того же богемского сервиза, что и бокал, который девочка разбила на пороге моей комнаты. (13) В этой комнате, которую, по всей видимости, занимает она, царит страшный беспорядок, и не только на длинном столе, заваленном всевозможной домашней утварью вперемешку с румянами и коробочками с кремом и мазями, скопившимися вокруг наклонного зеркала. Все помещение загромождено разными диковинами: тут и цилиндр, и дорожный чемоданчик, и велосипед с мужской рамой, и толстая связка бечевки, и старый патефон с раструбом, и портняжный манекен, и мольберт, и белая трость для слепцов… и все эти вещи раскиданы, как попало, свалены в кучу, одни лежат на боку, другие перевернуты вверх дном, словно здесь шли бои или пронесся ураган. Одежда, нижнее белье, какие-то сапоги и башмаки без пары разбросаны повсюду, по мебели и по полу, словно немое свидетельство того, как небрежно и грубо Жижи обращается с личными вещами. На паркете, между гребнем из материала, имитирующего черепаховый панцирь, и большими парикмахерскими ножницами, лежат панталончики с пятнами крови. Судя по ярко красному цвету этих более или менее свежих отметин, кровотечение, похоже, было вызвано ранением, а не регулами. Надо полагать, безо всякого развратного умысла, а скорее поддавшись инстинкту самосохранения, словно заметая следы преступления, к которому я был причастен, я поглубже запихнул запятнанные шелковые панталоны себе в карман.

Примечание 13: Как раз с этого момента, – когда А.Р. поднимает с пола детской причудливый хрустальный кинжал, в который превратилась ножка разбитого бокала для шампанского, и тут же решает использовать его в качестве оружия устрашения, дабы совершить побег из дома, где, как он полагает, его держат в заточении, – наш обезумевший спецагент начинает нести уже такой бред, что его рассказ следует переписать заново, и не просто кое-где подправить, а повторить с самого начала, чтобы восстановить истинную картину.