Я ворчу: «У нас что, их не хватает?»

Мой сын гладит кота, которого называет рысью, поворачивает физиономию зверя ко мне и говорит: «Вот тот злой дядя не любит тебя».

Письмо с просьбой провести молодёжное посвящение. Для этой цели ровно три страницы указаний, что должна эта речь в себе содержать. Я отказываюсь; у меня существуют запреты на выражение предписанных мыслей.

Осенние хлопоты вознаграждены; все посаженные розы принялись.

Я мою посуду. Тимм сидит за столом и дремлет. Я громыхаю кастрюлями, кладу перед ним сухое посудное полотенце. Он не реагирует. Вздыхая, я ставлю посуду в шкаф.

Мой сын: «Уж мог бы что-нибудь сказать».

«У тебя глаза вроде на месте».

На что находчивый парень: «Я подумал, что это доставляет тебе удовольствие».

Лежал на солнце, уснул. Солнечный ожог.

Майская гроза. Молодые листики салата, рассада красной свеклы, ростки астр – всё полегло или изрешечено. Там, где я сгребал, копал, полол пырей, поливал, град уничтожил всё, что солнце ласково гладило. Я чувствую, что скручиваюсь в майской прохладе, как осенний лист.

Стригаль овец из Цикхузена, Герхард В. Этот маленький, щуплый мужчина, напрягая лоб, хватает барана и зажимает его между ногами. Пауль брыкается и бодается рогами. Герхард связывает ему ноги и усаживается с ножницами.

Ручей пушистой шерсти. От вида голого животного мне становится зябко; я иду в дом и натягиваю шерстяной пуловер.

Недалеко от бараньей цирюльни в траве на корточках сидит мой сын и отбивает косу. Герхард даёт ему несколько советов.

«Средневековая работа», – говорит Тимм.

«Учиться никогда не поздно», – отвечает тот.

Шепча, он признается мне, что много лет назад думал так же; будучи девятнадцатилетним, он считал всех тридцатилетних стариками, а сорокалетних покойниками.

Тимм пробует отбитую косу: «Достаточно!»

А потом: «Только представь себе, этим раньше вспарывали себе животы».

Тимм о старом мужчине: «У него уже кладбищенская земля сыплется из карманов брюк».

С пастбища на Аландсберг доносятся крики доярок. Ночью вырвались молодые быки. Тех, что уже убежали, куда хотели, ударами кнута загоняют обратно.

На столбе изгороди вьющееся растение. Белыми чашечками цветов оно черпает солнце из утреннего ветра.

«К нам кто-то заходил?»

«Два типа с рюкзаками, из Берлина. Они хотели посмотреть, как ты здесь живешь. Как будто мы обезьяны в зоопарке».

«Надо было всё-таки пригласить их на чай».

«Ты в самом деле не знаешь, чего хочешь. Приходят люди – это действует тебе на нервы, я отправляю их подальше – ты ворчишь».

Сын кузнеца из Дамбека тарахтит на отремонтированном мопеде Тимма по проселочной дороге. Я живо трясу своего сына[40].

«Нельзя так просто доверять двенадцатилетнему мопед… мало ли что может случиться… и прав у него нет…»

Мой сын потягивается.

«Как он должен учиться ездить, если он не ездит?»

Чем больше понимания, тем больше потворства, говорит старое изречение. Но здесь не может быть никакого потворства: здесь речь идёт о жизни, поэтому долгих споров быть не может.

Я жду, пока Тимм подъедет к дому. Он хлопает меня по плечу: «Да, ты прав».

Тимм и M. играют в бадминтон. По радио сообщения о вялых переговорах по проблеме разоружения. Мальчик и девочка визжат и смеются. Я выключаю радио.

Ближе к закату солнца к дому подкатывает черная «Чайка».

Тимм кричит: «Отец, там кто-то важный приехал».

Перед входной дверью мой друг Вольфганг Шп. и профессор С., долгое время президент академии сельского хозяйства, а теперь на пенсии.

Старый С. Я вспоминаю его интересные лекции о генетике, прослушанные в университете в Галле. Я спрашиваю о его намерениях и приглашаю в дом.

«Позже, – говорит тот, кому далеко за семьдесят. – Позже, сначала я хочу хоть полчаса послушать перезвон жерлянок».

Вольфганг с давних пор в общении с профессором, при случае он навещает его.

«Когда он услышал о жерлянках, – говорит мой друг, – его было уже не удержать».

Воскресное утро на озере. Мы сидим на узком причале, пристально смотрим на рыболовный флот из удочек. Пар над водой. Стебельки камыша молчат в неподвижности, как знамёна в безветрии на утренней заре. Где заканчивается камышовый пояс, расположилась лебединая пара. Птицы прячут головы под крыльями, вытянув ногу назад. Неуловимое течение гонит эти два белых острова к открытой воде.

Недалеко от лебедей лысуха со своими пятью ребятишками, серыми «клецками» на крошечных волнах. Мы сидим на корточках, наслаждаемся тишиной. Слушаем дыхание друг друга. Положение удочек остается спокойным; не клюёт. Я не злюсь, что окуни не голодны. Мне достаточно сидеть, дремать, смотреть на худое лицо моего мальчика, хранить молчание. И я чувствую, ему это тоже нравится.

У дороги старая скамья. На её кривых ногах носочки из золотых одуванчиков. У фронтона дома на проводе молодая кукушка. Побирается в поисках еды.

Иногда я чувствую себя по отношению к моему сыну как полевой жаворонок, который теперь кормит большую кукушку.

«Почему пришёл так поздно?»

«Собрание».

«О чём речь шла в этот раз?»

«Как всегда; что мы за мир и что мы должны выполнять план».

Позже: «Каким самовластным надо быть, чтобы толкать такие речи. Как будто они – преблагой Бог».

Позже: «На собрании больше никто ничего не говорит. Все заткнулись. В самом деле, к чему говорить? Они же знают всё лучше. Если хоть раз позволили бы человеку сказать, что он думает. Почему так нельзя?»

Тимм в последние дни беспокоен, несобран. Чем он может быть загружен?

Ответ: «Это тебе только кажется».

На деревенском пруду два взволнованных мальчика. Они вырезали из коры лодочку и спустили на воду. Теперь ветер ведет свою игру с посудиной; она дрейфует в камышах.

Тот, что поменьше, топает ногой. «Проклятье, что нам теперь делать?»

Тот, что побольше, вслед за ореховыми скорлупками бросает кусок земли; на возникающих волнах они, качаясь, медленно возвращаются к берегу. Мальчик смеётся.

«Видишь, сначала они хотели делать то, что они хотят, теперь они должны делать то, чего хочу я».

Утреннее солнце в майских зелёных штанах.

Рапсовое поле – золотой паркет для танцующих пчёл.