— Заходи, заходи! — парень замахал рукой, не переставая улыбаться, обернулся: — Мадлена, Вильма, идите скорей сюда!

— Чего там? — отозвался женский голосок.

— Да гостья же пришла, как обещали!

— Ну?!

— Ага! Да где вы там вошкаетесь?

За спиной у парня объявилась девушка, настолько на него похожая, что Ялка сразу поняла: сестра. Ровесница ему, а может быть, и старшая. Её лицо при виде Ялки озарилось вдруг настолько неподдельной радостью, что Ялка растерялась окончательно и безропотно позволила взять себя за руку и увлечь в натопленную горницу. Дом встретил девушку теплом и паром, мокрым запахом пелёнок, молока, и звонким детским плачем. Не слушая ни возражений Ялки, ни вопросов, хозяева усадили её возле печки, где теплей, и долго потчевали всякими закусками, поили молоком, а после вдруг спросили, как её зовут.

И при этом почему-то сразу замолчали, насторожённо глядя ей в глаза.

Ялка назвалась, подозревая в глубине души, что вот теперь-то всё и выяснится, и её, которую здесь явно приняли за кого-то другого, с позором прогонят на улицу. Но прогонять не стали, наоборот — переглянулись и заулыбались снова.

— А что, — сказал румяный парень, — хорошее имя. Редкое.

— Пусть будет Ялкой, — согласилась с ним сестра.

А вторая девушка, которая сидела на кровати, измождённая и бледная, но при этом не печальная, а наоборот — безмерно счастливая, только кивнула и продолжала качать колыбель. Казалось, что тихое счастье наполняет этот дом, внезапное, нежданное и от того ещё более дорогое. Теперь Ялку уже выслушали внимательно, ответили на все вопросы и немного посмеялись над её растерянностью. Всё объяснялось просто. Вчерашним днём Мадлена разрешилась родами, но роды были первыми, рожала молодая женщина так тяжело, что все подумали — умрёт. Да и наверно, впрямь бы умерла, кабы не знахарь, что пришёл, помог принять, да выходил и мамку и ребёнка. Что? Да, был здесь знахарь со своими травами. Да, рыжий. Да, со шрамом на виске, не помним, на каком. Был, но ушёл. Сегодня утром, как только убедился, что с ребёнком всё в порядке. Нет, он сам пришёл, не звал его никто. Куда ушёл? Не знаем, куда ушёл. Сперва хотели в честь него новорожденного назвать, да он им не назвался, усмехнулся только: девка, говорит, у вас родится, и не с моим корявым прозвищем ей век коротать. И прав ведь оказался — вон она лежит, качается, красавица... А напоследок, уходя, сказал, что если кто до вечера в ворота постучится — женщина какая незнакомая, то имя у неё спросите, и девочку потом так назовите.

Так и сделали.

Ялка кусала губы и была готова от досады разреветься — опоздала! — но нелепо было плакать в этом доме, куда вместо ожидаемой смерти пришла новая жизнь. Скоро Ялка успокоилась, да и поздно было бежать и догонять. Куда? Кого? Зачем?

Так она и сидела, запивая слезы кипячёным молоком и слушая рассказы про здешнее житьё-бытьё. Хозяева ей постелили лучшую постель, она заночевала на этой гостеприимной ферме под старыми вязами, а потом, уступая настойчивым просьбам хозяев, задержалась ещё на два дня — на крестины ребёнка. Связала для новорожденной пару чепчиков и тёплых башмачков, пожелала ей вырасти хорошей девочкой, найти богатого жениха и прожить двести лет, и отправилась дальше.

За эти две недели она многое успела повидать и многое услышать. По осени дороги опустели, но не очень. Тут и там скрипели поздние возы. Месили грязь паломники. Гуськом, держась за впереди идущего, брели во тьму слепцы. Звеня бубенчиком и прикрывая лица медленно тащились прокажённые. То и дело попадались небольшие отряды солдат; девушка пряталась от них. Она шла мимо бедных деревень, где не было даже заборов, а единственная целая крыша была на церкви. Шла мимо деревень богатых, где тучные стада свиней блаженно хрюкали под поредевшим пологом дубрав, трещали желудями, даже не догадываясь, что с приходом холодов почти все они лягут под нож мясника. Шла вдоль каналов, где последние баржи спешили к морю, чтоб успеть до ледостава. Шла мимо сжатых яровых и зеленеющих озимых, мимо грушевых садов, где в траве ещё попадались подгнившие и сморщенные паданцы, чёрные и твёрдые как камни, сбивала палкой грецкие орехи с макушек высоченных старых ореховых деревьев,, куда побоялись забраться мальчишки. Два раза повстречав монахов, просила у святых отцов благословения и получала его. Дважды же её дорога пересеклась с чьими-то похоронами. Теперь навстречу ей катила свадьба. Запоздалая, урвавшая хороший день и потому — весёлая донельзя.

Возок с коляскою приблизились, притормозили возле девушки. Остановились.

Невеста была темноволоса, миловидна, с синими глазами и большим ртом, который правда совсем её не портил, тем более что зубы у девчонки были — загляденье, и она охотно и много улыбалась. Ялка испытала лёгкий укол зависти: зубы были её больным местом, больным во всех смыслах. Жених же на её взгляд был сущим деревенским валенком — кудрявый, коренастый, лопоухий, как горшок, и конопатый. Но вместе оба выглядели славно и смотрели весело. Наверное, и вправду говорят в народе, будто любят не за красоту...

Кто-то из гостей и пара музыкантов соскочили к Ялке: «Эй, девка, к нам иди — гуляем однова!», со смехом закружили в танце, нацедили ей вина в подставленную кружку — выпить за здоровье молодых. Обычай нарушать не стоило, и Ялка выпила. Даже сплясала, кажется, немного с тем, кто потрезвей. Ещё через минуту поезд тронулся, и лишь цыганская кибитка не спешила в путь. Одна цыганка — ещё девушка, черноволосая, задорная и плутоватая вдруг спрыгнула до Ялки, зазвенела монистами, взвихрила юбками пыль, ухватила за руку: «А дай, погадаю, всю правду скажу и врать не стану, где живёшь, куда пойдёшь, где милого найдёшь! А ждёт тебя, милая, ждёт тебя, красавица...»

Глянула ей на ладонь — и осеклась, как подавилась.

Даже на кибитке замолчали.

— Так где мне его искать? — спросила Ялка. Хмель гулял в голове, ей хотелось смеяться. — А?

— Нигде! — вдруг выпалила та и отпустила её руку. Развернулась, прыгнула, как кошка — только пятки голые сверкнули, и укрылась на возу среди своих. Возница — бородач в жилетке цвета выцветшей листвы — посмотрел на Ялку как-то странно, пожевал губами, тронул вожжи, и кибитка покатила дальше в настороженном молчании и грохоте колёс, оставив Ялку на дороге вновь одну в смятении и растерянности. И лишь когда она отъехала шагов на пятьдесят, вновь заиграла музыка — сначала робко, только скрипка застонала, а потом грянули и остальные бубны-барабаны.

А Ялка всё стояла и смотрела ей вслед, и по щекам её текли слезы. Свадьба... Она ненавидела свадьбы.

* * *

Фридрих не сопротивлялся, когда его подталкивали по направленью к дому, просто ноги не хотели двигаться. Тот человек, которого ударил Шнырь, был ещё жив. Четыре мужика подняли тяжёлое податливое тело, потащили в дом. Кровь на малиновом кунтуше не была видна, только вода и грязь, но лужицы на всём пути к трактиру замутило красным. Кто-то побежал нарвать бинтов, две бабы кинулись к колодцу за водой. Фриц тупо глядел перед собой, на кровь, на тело на чужих руках. Горох с лепёшками подпрыгнули в желудке, Фриц изогнулся пополам, и его вывернуло прямо на крыльце. При виде этого хозяин совсем озверел и наградил его таким тычком, что мальчишка буквально влетел в трактир и растянулся на полу. Там его вырвало ещё раз. Что-то мерзкое, сосущее ворочалось в желудке, сдавливало грудь и мешало дышать. Фриц разревелся, размазывая грязь и слезы по щекам.