– Ну, так что там Тео? – спросил я.

– Как веревочка ни вейся, а конец будет. Все-таки поймали его, Тео вашего.

Сердце у меня замерло.

– Как это случилось?

– Человечья полиция – ее еще называют Гражданская гвардия – подстроила им ловушку. И когда те пировали в овчарне – накрыли. Тео оказался в числе схваченных. Он же был вожаком.

Я все еще не отошел от оторопи:

– И он дался живым? Не верится.

Фидо мотнул хвостом, что у нас заменяет пожатие плечами.

– Судя по всему, его загнали в какой-то тупик… Люди оказались очень проворны – он глазом не успел моргнуть, как ему набросили петлю на шею. Ему и еще кому-то.

– Не повезло, – скорбно заметил Мортимер.

Фидо кивнул:

– Не говори… Сами можете представить, что его ждет или уже дождалось – приют, укол и вечный сон… Думаю, сейчас он со своими ребятами плывет к Темному Берегу.

– Dulce et decorum est pro canis libertas mori, – торжественно и печально произнес Агилюльфо[10].

– По кривой дорожке пойдешь – беду наживешь, – очень вольно перевел Фидо.

Агилюльфо недовольно вздернул бровь и тоном ученого педанта заметил:

– Я не так сказал.

– А я – так. Понял? По Тео давно уже шприц плакал.

– Бедолага, – заметил Мортимер. – Жалко его. Замечательная личность была.

Агилюльфо воззрился на него с философической укоризной:

– Тео – бедолага? Вот уж нет. Сам посуди. Он восемь месяцев был счастлив, носясь по полям и горам. Как он сам того хотел – свободным. Собачьим партизаном. И друзья его были с ним.

– Друзья и подруги, – вставил Мортимер, облизываясь. – Р-р-гав, отличная компания была у него все это время.

Фидо кивнул.

– Ну, это да, – равнодушно согласился он. – Имел успех. И пользовался им.

– Да не то слово! Феноменальный успех! Почище любой кинозвезды. Родольфо Карантино – или как его там? – просто тьфу по сравнению с ним.

– А теперь вообразите его на воле, – перебивая всех, встрял Агилюльфо. – Среди сосен и ручьев с чистейшей водой… На буколическом, так сказать, фоне. И он – самый главный. Естественно, они там все от него без ума были.

– Ну, это само собой, нет? Этого у него уже никто не отнимет, его при нем останется…

Все трое вдруг замолкли и взглянули на меня, словно в растерянности, потому что я пасть не открывал и всем видом своим показывал, что не склонен к дискуссиям. Повисло неловкое молчание.

– Ну, в общем, Арап, прими мои соболезнования… – пробормотал наконец Фидо, сообразив в чем дело. – Знаю, что вы дружили. Знаю, что…

И осекся. Каждая собака в нашем городе знала о том, что случилось в Каньяда-Негра и на Живодерне. И какова была моя роль в этом. Но я уже говорил, что этот пес был малый неплохой, хоть и служил в полиции и умом не блистал.

– Ладно, пойду, – сказал он. – Счастливо оставаться.

– Спокойного дежурства, – пожелал ему Мортимер.

– Спасибо. – Фидо вдруг что-то вспомнил. – Привет от меня Дидо. Как она там?

– Нормально.

– Все так же хороша? Вы по-прежнему вместе?

– Да. Как раз сейчас собираюсь к ней наведаться.

Он помахал мне хвостом и спросил с благодушным лукавством:

– Щеночков на подходе нет пока?

– Нет, – отвечал я. – К сожалению.

– Ну, зато и хлопот-забот нет… Ладно, так не забудь передать ей привет от меня?

– Не забуду.

– И напомни заодно, что через неделю вам обоим делать прививку от бешенства.

Мы втроем – Агилюльфо, Мортимер и я – неспешной короткой рысцой продолжили путь. Никто не говорил о Тео. Мы были уже почти у самого моста и собирались распрощаться, как такс вдруг остановился и сделал стойку, словно легавая, показывая лапой и мордой на магазин радиотоваров.

– Смотрите-ка…

Мы подошли к самой витрине. Там работали несколько телевизоров, и все показывали одно и то же. Люди называют эту передачу «выпуск новостей». Местных притом новостей. Звук до нас не доходил, слова в бегущей строке мы прочесть не могли, но суть уловили.

– Да это же про Тео, – сказал Агилюльфо.

Мы все прильнули мордами к стеклу. На экранах мелькал пейзаж, похожий на поле битвы: высаженные ворота в крытый загон, залитая кровью земля и на ней – полдюжины овец, распоротым брюхом вверх. Мертвей не бывает. Видно было, что кто-то порезвился тут с ними всласть. Потом вышел пастух с очень злым лицом и что-то заговорил в подсунутый ему микрофон, указывая на жертв этой резни. И наконец камера наехала на зарешеченную клетку, которую охраняли два жандарма.

– Обалдеть – вскричал Мортимер. – Вот это да!

В клетке, блестя глазами, сидели два пса – грязные, еще со следами крови на морде. Один – маленький, коротконогий, с большими темными глазами – чем-то напомнил мне бедного Куко, убитого мной в Каньяда-Негра. Он жалобно смотрел в камеру, всем видом своим выражая несколько наигранное и чрезмерное раскаяние, как те человечьи преступники, которые, будучи схвачены с поличным, уверяют, будто грабят и убивают с голоду и это общество сделало их такими. Пытаются до самого конца, до расстрельной стенки, убедить судей в своей невиновности. Барахтаются отчаянно до последнего: а вдруг выплывут? Ну, а нет, значит, нет.

– Что там значат эти буквы? – нетерпеливо спросил Мортимер.

– Не знаю, – отвечал Агилюльфо. – Но дело-то ясное. Накрыли их на горячем, как говорится, когда они жрали овечек.

– И ведь ни одной в живых не оставили…

– Кушать, наверно, очень хотели.

– Да нет, это не с голодухи, – Мортимер скептически затряс ушами. – Это им повеселиться захотелось. Экое побоище устроили.

Второй пес в клетке был Тео. В отличие от малыша, которого он был чуть ли не вдвое больше, мой бывший друг никого не пытался разжалобить. Мускулистый и крепкий, со все еще окровавленной мордой, он сидел устойчиво и прочно, глядел прямо в объектив камеры пристально и с вызовом, словно говоря: «Выпустите меня – начну все сначала». Никогда еще не видел я его таким невозмутимым и уверенным в себе. Но глаза его, по-прежнему точно подернутые изморозью, блестели теперь какой-то насмешливой покорностью судьбе.

– Натуральный Спартак, – восхищенно заметил Агилюльфо.

И в глазах этого пса, который был когда-то мне лучшим другом, в глазах, устремленных прямо на меня, словно я стоял за камерой, мне легко было прочесть итог его бытия – и нашу дружбу, и бой в Живодерне, и эти восемь месяцев приключений, когда в лунные ночи он слал свой голос в звездное небо, мчась по горным отрогам во главе своры своих псов – некогда верных человеку, потом преданных им, и, наконец, сбившихся в шайку вместе с другими товарищами по несчастью. С другими изгоями, лишенными надежды, закона и хозяина. Тут я понял, что Тео подходит к финалу, который сам же избрал себе, и делает это спокойно, ибо по горло сыт и свободой, и нежной бараниной, и свежей водой из ручья, и, полагаю, любовью хорошеньких сучек. Теперь он закрыл свой счет к людям и к самой жизни. И был удовлетворен и счастлив.