Андрей открыл массивную дверь и вошел.

В холле, задрапированном синим бархатом, стоял секьюрити. Приглушенно звучала музыка.

– Сегодня по приглашениям, – неприветливо сообщил охранник.

Островцев протянул заранее заготовленную купюру. Секьюрити спрятал ее в нагрудный карман, пожал плечами:

– Проходите.

Музыка оглушила. Казалось, она доносится отовсюду, даже из-под пола, на котором танцевали в полутьме какие-то люди. Помещение пронизывали мечущиеся лучи изумрудного, красного и желтого цвета. По обе стороны танцпола – прозрачные шары, подсвеченные прожекторами, в которых извивались под музыку голые девушки.

Пахло сигаретным дымом и духами. Андрею стало не по себе: он раньше не бывал в подобных заведениях. Заметив бар, направился к нему, сжимая в запотевшей ладони ручку портфеля.

– Что будешь? – крикнул бармен.

– А что… посоветуешь.

– Это зависит от того, есть ли у тебя бабки.

«Бабки? А, деньги…»

– Есть бабки.

– Тогда – мохито.

– Давай.

Бармен занялся приготовлением коктейля. Андрей повернулся к танцполу.

– Скажите, горячо? – закричал кто-то. Толпа ответила мужскими и женскими возгласами.

– Ледиз энд джентльмэнз, дамы и господа, разрешите представить вам. Ди-джей Солярррррис!

Танцпол зашелся в экстазе.

– А ю рейд?

Музыка – громче и быстрее.

Андрей уловил запах мяты, повернулся к бармену.

– Твой мохито.

Принял холодный бокал, взял в губы трубочку. Отпил. Ого! Приятно.

– Еще.

Бармен ухмыльнулся.

– Слушай, я вижу, ты здесь впервые, – бармен, перегнувшись через стойку, смотрел на Андрея. – А бабло у тебя водится.

Островцев кивнул.

– Водится, да. Эта сука с жильцом спуталась. Шлюха.

Андрей сбивчиво рассказал бармену про Анюту; тот слушал вполуха.

– Слышь, братан, тебе надо расслабиться, – крикнул он, когда Андрей умолк. – Возьми вот это.

Протянул Островцеву белый кружочек. Таблетка.

– Что это?

– Это – кайф. Проглоти, узнаешь.

«Наркота», – мелькнуло где-то на окраине сознания. Андрей поднес таблетку ко рту, замер на мгновение и проглотил.

Ему казалось, что он чувствует себя ясно, не ощущая ничего, кроме эйфории. Но главное, в нем появилась внутренняя сила. Волшебное ощущение. Оставив портфель у бара, Андрей шагнул на танцпол.

Лучи музыки пронизывали его насквозь.

Островцеву стало жарко, он сбросил плащ, оставшись в рубашке. Чьи-то руки обнимали его, и он обнимал кого-то.

Люди, что танцевали вместе с ним, были в эту минуту самыми близкими для Андрея, самыми родными. Ему хотелось сделать что-то для них. Достать с неба луну, повернуть время вспять, остановить память…

Он, пошатываясь, сошел с электрички на темной платформе. Родинка, его полустанок. Мрачно и тихо: окна не светятся, не слышно густого шума лесопилки.

Посмотрев, как гаснет вдали желтое пятно поезда, Андрей побрел по знакомой улочке – серой, как шкурка мыши.

«Уходи – и дверь закрой,

У меня теперь друго-ой

Мне не нужен больше

Твой…»!

Прогорланил хрипло:

– Номер в книжке записной… – и умолк, почувствовав напряжение, повисшее над спящими домами.

Больше не порываясь петь, Островцев добрался до своей двери, сильно и резко постучал.

Окна разом засветились, дом зашелестел голосами, зашуршал шагами.

– Андрюша, почему так поздно?

С распущенными седоватыми волосами Галя походила на ведьму. Андрей вошел в круг света, Галя осеклась, потом заговорила – быстро-быстро, со слезой в голосе.

– Андрюшка, да что это? Да кто это? Где твой плащ? Что с лицом? Ну, говори! Что с тобой? Где ты пропадал?

Она зарыдала, некрасиво искривив рот, ухватилась тонкими руками за Андрея, несильно встряхнула.

– Отойди, пустоцветная, – сказал Островцев и, отстранив ее, прошел в дом. Наткнулся на испуганные глаза матери.

– Ты что, пьян? – проговорила она.

Андрей и сам не знал – пьян он или трезв. Пил? Кажется да, пил. А может, и не пил…

Пробурчав что-то сквозь зубы, он завалился на диван и тут же захрапел, не слыша рыданий Гали и болезненно-убедительного голоса матери:

– Ну что ты, детка? Ну, какая ты пустоцветная? Он просто пьяный! Пьяный дурак!

Портфель Островцев из руки не выпустил, точно боясь, что отнимут.

Вот только застежка на портфеле была расстегнута, крышка раскрылась, обнажив пустоту.

К счастью, ни Галя, ни Марина Львовна не донимали Андрея расспросами о том, почему он перестал ездить на работу.

С неделю Островцев ждал визита гостей – Невзорова или кого посерьезней; поднялся на чердак, отыскал охотничье ружье, почистил, смазал, зарядил.

Тишина.

Анюта, сто тысяч, жадный блеск глаз торгаша Звоньского, Crazy Horse мало-помалу стали казаться Островцеву сном – гадким, унизительным сном. А реальность… Реальность – это испарина на лбу Кирка Салливана, изучавшего секретные документы Невзорова.

Островцев жадно просматривал выпуски новостей.

Дикторы наперебой рассказывали про перезагрузку в американо-российских отношениях.

Вскоре караул у телевизора наскучил Андрею.

Конверт из танталовой бумаги, 23767t… Будь что будет…

А вдруг и вправду, времена поменялись, (кажется, так сказал Звоньский).

Островцев стал помогать Гале по огороду: окучивал картошку, собирал в банку колорадских жуков, срезал пасынки с помидорных кустов.

Однажды ранним утром Андрей вышел из дому.

Зябкий воздух щекотал лицо, влажно шевелился в низинах, скучиваясь в белые подушки. Высокая трава хлестала по сапогам с длинными голенищами, делала их блестящими и чистыми. Сапоги Андрей нашел на чердаке – оказались впору. Там же был и прорезиненный зеленый плащ с крупными золотистыми пуговицами.

Островцев не помнил, когда последний раз был в поле: для него оказалось в новинку и легкое головокружение от предрассветного воздуха, и краски восхода, с каждым мигом все более многообразные, и резкий вскрик какой-то птицы, и журчание спрятавшегося в траве ручья…

Андрей засмеялся от переполнившей его радости.

Бегом спустился с заросшей луговыми цветами кручи, вброд преодолел звонкую речушку и очутился в лесу.