В1991 году Громов помог Перельману приехать на Фестиваль геометрии (Geometry Festival), ежегодно проводящийся в одном из университетов Восточного побережья США. В тот год фестиваль проходил в Университете Дьюка. Перельман прочитал доклад о пространствах Александрова, который в 1992 году лег в основу его первой большой научной статьи, написанной в соавторстве с Громовым и Бураго. Кроме того, Громов представил Перельмана нужным людям, чтобы того пригласили вести исследования в США после защиты диссертации.

Постепенно я поняла мотивы участия Громова в судьбе Перельмана — или, скорее, масштаб этого участия.

— Когда он вошел в геометрию, — заявил мне Громов, — он в то время был самым сильным геометром. До того, как он ушел в подполье, он определенно был самым сильным человеком в мире.

— Что это значит?

— Он делал лучшие работы, — с восхитительной точностью определил Громов.

Я немедленно вспомнила анекдот, рассказанный мне одним математиком. Группа людей путешествует на воздушном шаре. Поскольку их шар отнесло далеко, путешественники решили спросить у кого-нибудь из местных жителей, куда они попали. Увидев на земле человека, они снизились: "Не могли бы вы сказать, где мы сейчас находимся?" Тот, подумав, ответил: "В корзине воздушного шара". Этот человек был математиком.

Потом я поняла, что Громов по-настоящему считает Перельмана "самым сильным человеком в мире", то есть не просто лучшим на свете геометром, но — достойнейшим человеком, занимающимся математикой. Громов сравнил Перельмана с Исааком Ньютоном, но тут же оговорился: "Ньютон был довольно противным, нехорошим человеком. Про Перельмана этого не скажу. У него есть отдельные выбраки, но немного".

Недостатки Перельмана, по мысли Громова, иногда приводят к его нападкам на своих друзей, но эти конфликты — ничто по сравнению с его безграничной врожденной порядочностью. "У него [Перельмана] есть моральные принципы, которых он придерживается. Это удивляет людей. Часто говорят, что он странно ведет себя, но он поступает честно, неконформистски. Это непопулярно в математическом сообществе, хотя и должно было бы быть нормой. Основная его странность заключается в том, что он ведет себя более или менее порядочно. Он следует идеалам, которые негласно приняты в науке".

Другими словами, Перельман таков, каким должен быть математик и вообще человек. В тот день я гуляла по Парижу в сопровождении французского математика и историка науки, который возмущался коммерциализацией науки и беспринципным поведением таких людей, как Громов, который якобы имел отношение к публикации IHES пустейших брошюр с целью сбора денег. И я подумала, что Громов, возможно, хотел бы быть столь же твердым и принципиальным, как Перельман, так же решительно устраниться от математических институций и открыто презирать официальные почести. Вот почему, вероятно, Громов ставит поведение Перельмана в пример и отказывается признать, что помогал ему.

Вахта англелов-хранителей Григория Перельмана продолжилась. Рукшин ввел Перельмана в мир олимпиадной математики. Рыжик опекал его в школе. Залгаллер помог Перельману отточить навыки решения задач в университете, а после передал его в руки Александрова и Бураго, чтобы он продолжал свободно и беспрепятственно заниматься математикой. Бураго же доверил Перельмана Громову, который представил его всему миру.

Если бы Григорий Перельман родился десятью или даже пятью годами раньше, то к моменту окончания диссертации его карьера застопорилась бы: еврею было трудно, если вообще возможно защитить диссертацию в Институте им. Стеклова и получить там должность научного сотрудника, и даже вмешательство влиятельного лица, такого как Александр Данилович Александров, не могло гарантировать успех дела. Если бы Перельман родился на пять или десять лет позднее, он вовсе не смог бы поступить в аспирантуру — уже не из-за государственного антисемитизма, а просто потому, что семья не смогла бы себе это позволить. На аспирантскую стипендию тогда можно было купить три буханки черного хлеба.

Так что Григорий Перельман родился в нужное время. Когда он закончил писать диссертацию, он оказался в нужном месте. Коллапсирующий Советский Союз впервые за 70 лет позволил гражданам выезжать за рубеж. Перельман принадлежал к удачливейшему поколению советских математиков. Как и миллионы советских граждан, в 1990—1991 годах он начал новую жизнь — жизнь во внешнем мире.

Это произошло настолько кстати, что Перельману вполне можно простить убежденность в том, что мир устроен так, каким должен быть. Ведь именно тогда, когда ему потребовалось расширить круг математических знакомств, появилась возможность сделать это.

В новой жизни Григория Перельмана участвовали новые люди. Знали они об этом или нет (скорее всего не знали), но Перельман считал их за своих. И, волновало это его или нет, они сыграли заметную роль в его карьере. Кроме Михаила Громова это были: Джефф Чигер, Майкл Андерсон, Ган Тянь, Джон Морган и Брюс Кляйнер.

Чигер — видный американский математик из поколения, предшествующего перельмановскому. Он работал в Курантовском институте — высотном здании на территории кампуса Нью-Йоркского университета. Как и другие американские знакомые Григория Перельмана, Чигер считал его одновременно и близким по духу, и загадочным, признавая, что порой он мог вывести окружающих из себя. Американец тщательно выбирал слова, рассказывая мне о нем, чтобы не задеть чувств Перельмана. Чигер вспоминал, что впервые услышал о Перельмане от Громова: "Он вернулся и упомянул, что встретил молодого ученого, который произвел очень сильное впечатление". В 1991 году Чигер увидел Перельмана на Фестивале геометрии в Университете Дьюка.

Когда Перельман осенью 1992 года приехал в Курантовский институт на стажировку в качестве постдока, он продолжил работу над пространствами Александрова. К этому времени Перельману исполнилось 26 лет. Из полноватого, заросшего щетиной юноши он превратился в рослого, довольно складного молодого человека с черной, густой и кустистой бородой. Он носил длинные волосы и не стриг ногти. Кое-кто вспоминал, что Перельман находил стрижку и маникюр не вполне естественными. Хотя никто не смог поручиться за достоверность этих сведений, это похоже на правду, так как Перельман считал общепринятые конвенции о личной гигиене и внешнем виде обременительными и неразумными. "Он, знаете ли, очень, очень эксцентричный человек", — заявил мне Чигер, имея в виду ногти и волосы Перельмана, привычку носить одну и ту же одежду (например, коричневый вельветовый пиджак) и пристрастие к определенному сорту черного хлеба, купить который можно было только в русском магазине на Брайтон-Бич. Туда Перельман ходил пешком из Манхэттена.

Жизнь постдока в США мало отличается от жизни российского аспиранта. Перельман был чаще всего предоставлен сам себе. Он не видел особого смысла в том, чтобы проводить время в Курантовском институте, который размещался в бетонной многоэтажке — такой же безликой, как почти все, что было построено в России в последние тридцать лет. Фасад института выходил на парк Вашингтон-сквер — место такое же плоское, геометрически выверенное и благообразное, как почти всякий парк в Петербурге или Париже, где Перельман провел несколько месяцев. Ощущение схожести подкреплялось необходимостью вылазок в Бруклин за любимым хлебом и кефиром. Пешие прогулки гарантировали Перельману одиночество и привычный минимум физической нагрузки.