– И он пришел от корня великого воителя Святослава, и корня равноапостольного князя Владимира, и от корня мудрейшего Ярослава. Ибо о нем было сказано еще в святом писании: «И ветвь произрастет от корня его; и почиет на нем дух господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом господнем исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих решать дела. Он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст своих поразит землю, и духом уст своих убьет нечестивого. И будет препоясанием чресл его – правда, и препоясанием бедр его – истина»[57].

Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова – столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй – несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.

– Подлец, негодяй! – сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские[58]стекла в свинцовых оконных переплетах. – Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал – я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу – колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!

Битых два часа ни одна живая душа не смела воити к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.

Нет, князь не опустился до откровенной лжи – он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря – отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.

Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.

Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. У того же Рождественского монастыря в одночасье пропали сразу восемь сел с несколькими сотнями дворов.

Нет, смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями дьявола, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву[59], и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности изначально, но не их, а дьявола.

И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не только оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий: заливных лугов, богатейших бортей. И осталось у них лишь одно право – пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими – ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы – князь дарует еще и жителям сел, лежащих возле этих водоемов и лесов.

И дарственные новые тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок болото поднесено. Дескать, ежели его осушить – цены этой земле не будет. Другому – лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.

И ведь не скажешь теперь ничего. Тот же народ не поймет, если сам епископ ныне славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот – самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя. Кто посочувствует, если новый князь ни у кого куны лишней не взял, если обобрал только монастыри и церкви, лишив их давно узаконенного дохода.

Впрочем, оставался один вариант. Не должен был митрополит всея Руси Матфей промолчать, глядя на этакое безобразие. И если у него, Симона, после чрезмерно горячей и еще более необдуманной скороспелой проповеди в пользу князя Константина руки узлом связаны, то у Матфея они свободны. А потакать творившемуся бесчинству тот просто права не имеет, ибо дурной пример заразителен.

Епископ не был стар годами, а на подъем и вовсе легок, так что уже через день рано утром ладья с Симоном и несколькими служками отчаливала от речной пристани. Нужно было спешить и успеть до первых зимних морозов, пока реки еще не встали. Тогда придется дожидаться зимнего первопутка, и путь до Киева и обратно запросто может занять все время до весны. Симон же рассчитывал по первому снегу вернуться уже назад, в свою епархию.

Едва же он отъехал, как уже на следующий день, аккурат в самый полдень, молчаливые княжеские слуги, предъявив указ князя Константина, распахнули настежь двери всех подземных темниц, которые самими монахами стыдливо именовались кельями.

Напрасно особо ретивые из епископских служек выражали свои гневные протесты, утверждая, что имущество церкви не может быть подвластно князю. Руководивший всеми чернец Пимен только изумленно поднял вверх брови и нагло заявил в ответ, что князь ничего из вещей брать вовсе и не собирается. Люди же, кои сидят по этим узилищам, бессловесным имуществом никоим образом быть не могут. Или владыка Симон их тоже за бессловесных скотов считает? Ах нет, ну тогда…

И один за другим наружу из покоев епископа извлекались несчастные, изнеможенные, оборванные, полуслепые люди, вся вина которых зачастую состояла лишь в паре-тройке неосторожно сказанных слов.

Но тут ведь смотря каких слов и против кого они произнесены. Если бы против князя – это одно, да даже против бога – еще куда ни шло, но против служителей церкви Христовой!.. За такое карать надо нещадно, дабы другим неповадно стало.

И кому какое дело, что эти самые слова вырвались у человека из уст после того, как дюжие монахи в счет недоимок прошлых лет вывели у него со двора последнюю коровенку, не побрезговали ледащей лошаденкой и оставили только двух куриц. Причем и их-то не забрали вовсе не по доброте душевной, а лишь потому, что тучным божьим служителям с объемистыми черевами было несколько затруднительно гоняться за шустрыми птицами.

Стоило же хозяину сказать о них все, что те заслужили неустанными стараниями и заботами об имуществе ближнего своего, как ему тут же присваивалось грозное клеймо «еретик», и через пару дней двери церковной тюрьмы наглухо закрывались за очередным несчастным.

И благо для смерда, если она была монастырская. О своем «говорящем» имуществе простые монахи заботились чуть лучше, нежели глава Владимирско-Суздальской епархии преподобный владыка Симон.