А Иван продолжал говорить то, что молодая жена уже слушала вполуха, а зря...

— А если облечён Божьей властью, так и отвечать перед Господом за всё происходящее на ней должен. Моя воля самая первая, моя власть самая сильная — значит, и спрос с меня первый. Вот в чём меня Сильвестр укорял-то! Тот, кто Русь Божьей волей держит, не может глупостями развлекаться, не должен шутовством заниматься...

Царь встал, в волнении прошёлся по горнице, остановился перед окном, долго глядел вдаль, ноздри его возбуждённо расширились, глаза горели. Анастасия смотрела на Ивана влюблёнными глазами, таким он нравился ещё больше.

— Изменюсь! С сегодняшнего дня изменюсь! Поможешь ли?

Царица закивала, мало понимая, о чём он говорит. Но помочь готова всегда, чем только сможет, всё готова отдать любимому человеку!

Но в одночасье измениться нельзя, немало ещё прошло времени, много бесед состоялось между молодым царём и священником Сильвестром. Не меньше — с митрополитом Макарием.

Сильвестр учил и учил повседневному житью, учил, как быть человеку в семье и в быту, что помогло Ивану прекратить бесшабашные загулы и дикие забавы с людьми. Этому немало способствовала и Анастасия, рядом с ласковой и мягкой женой царь и сам становился мягче и разумней.

А вот митрополит учил другому: царская власть дана Богом, значит, священна. Учил, что теперь он хранитель веры и благочестия для всей Руси! Именно благодаря этим беседам Иван почувствовал на себе Божью всевышнюю благодать. Захотелось стать ревностнейшим рабом Божьим. Потому и склонился смиренно в каждодневной жизни под пастырскую руку Сильвестра.

Макарий не мог нарадоваться на своего ученика. Сильвестр тоже. Но Ивану оказалось мало простого послушания, он всё больше склонялся к мысли о настоящем покаянии. Сильвестр не мог понять: к чему это? Достаточно каяться в храме, достаточно просить прощения у Господа перед лицом митрополита... Сильвестр проглядел готовность молодого царя к всенародному покаянию. Зато это увидел митрополит, понял и одобрил:

— Попроси прощенья у людей. И свою душу облегчишь, и люди в тебя поверят.

Иван усомнился: а ну как слабину почувствуют, решат, что такого можно и наказать? Чувствуя себя ставленником Божьим, он уже не принимал человеческого укора. К сожалению, Макарий не узрел вот эту гордыню, заметил только страх перед осуждением, посоветовал:

— Повинную голову меч не сечёт. А наказание?.. Божьего бойся, не людского...

Знать бы митрополиту, чем обернётся вот эта уверенность царя в том, что людскому осуждению недоступен, что всё творит по воле Божьей! Но Макарий до самых страшных времён не дожил, а тогда самым важным было именно всенародное покаяние Ивана.

Морозным утром вскинулась Москва — гудел набатным колокол. Горожане выскакивали во дворы, крутили головами, пытаясь понять, где горит, потом соображали: нет, не о пожаре вещает колокол, на площадь зовёт. Бежали люди, спрашивали друг дружку, что случилось. Не иначе как татары под Москвой! Или крымский хан войной пошёл. Иные возражали, мол, Литва напролом, видать, лезет!

Над Кремлем, вспугнутые колокольным звоном, крутили стаи ворон, садились и снова взлетали. Но для Москвы картина привычная, вороны живут рядом с людьми извека, первыми от опасности вверх взмывают, но первыми и успокаиваются. Вот встанет народ на площади, чуть притихнет, и птицы вернутся на деревья, будут с любопытством оглядывать сверху людское море, не понимая, чего ради их побеспокоили.

А на площади на Лобном месте сооружён большой помост, стрельцы с бердышами навскидку стоят. Чудно, выходит, сам государь москвичей повелел собрать? К чему? Галдел народ, судя и рядя. Шустрые мальчишки лезли вперёд, кто не смог, забирались повыше на деревья и заборы, чтобы всё увидеть, всё разглядеть, чтобы было о чём рассказать потом любопытным. Калачница решила, что пока народ стоит, может и перекусить её товаром, принялась выкрикивать, нахваливать свои изделия. Бойкую бабу обступили, к румяным калачам потянулись руки, в плошку посыпались денежки. Тут бы и сбитенщикам постараться, немалый доход был бы, да не успели. Только та шустрая бабёнка и заработала на калачах.

Просто на помост начали подниматься и вставать чуть в стороне бояре родовитые. Толпа принялась обсуждать, у кого из них рожа толще да наряд богаче. И то, бороды окладистые поверх бархатных шуб, подбитых соболем, ровно лежали, шапки высокие, сапоги с загнутыми носами. Только по всему видно, что и бояре не ведают, к чему званы. Так же, как остальные горожане, меж собой переговариваются, переспрашивают.

На другой стороне уже стояли священники, пока не было видно только митрополита Макария. И эти ничего не знают, тихонько перешёптываются, оглядываются.

Народ постепенно присмирел — что-то будет? Даже мальчишки замолкли, только видно, как в морозном воздухе вырывается пар от дыхания множества людей. Озябшие люди переступали ногами, похлопывали себя руками по бокам, но всегдашних в таких случаях шуточек не слышно, почуял народ необычность происходящего...

Когда на Лобное место вышел молодой царь в полном облачении, народ присмирел окончательно. Хорош царь, стройный красавец, рослый... А Иван вдруг... снял с головы свой державный венец и поклонился в пояс стоявшей московской толпе. Площадь ахнула!

Такого Москва ещё не видела! Да что там Москва, вся Русь такого не видывала!

— Прости меня, народ христианский!

В морозном воздухе единым порывом вырвался многоголосый вопль. Государь прощенья просит?! И у кого?! Не у святителей, не у бояр, кичащихся своим родством высоким, а у народа, что на площади собрался?! Матерь Божья, Царица Небесная! Неужто услышал Господь молитвы людские? Неужто даровал Руси государя, способного к прилюдному покаянию?!

А Иван продолжал каяться, перечисляя грехи, какие свершал то ли по малолетству неразумному, то ли по недоумию уже сознательному. Винился в гибели людей, в мучениях, какие от него претерпели, в непочтении... А ещё выговаривал боярам, которые вокруг были, за их прегрешения, за их засилье, за ущемление его воли. Обещал, что отныне по-другому жить будет Русь, что ни одна слезинка невинного не пропадёт, прекратятся в городах и весях суды неправые, произвол и бесчинства.

Опустили головы бояре, не решаясь поднять глаза на государя. Опустил их и люд московский, точно тоже был повинен в вине боярской или в том, что воли молодому царю не было. Тихо стало на площади, только пар вырывался изо ртов. Молчали, пока Иван не возгласил:

— Отныне только моя воля будет — воля Господом поставленного над вами царя и самодержца!

Плакал царь слезами чистыми, не скрывал своих слёз. Рыдала толпа, единая в своём порыве:

— Слава государю!

— Правь нами справедливо!

Долго плакала Москва во главе со своим государем. Хорошие то были слёзы, очищали они души, как всегда очищает чистосердечное покаяние.

В стороне вместе со всеми рыдала царица. Слёзы текли по лицам Сильвестра и нового советчика царя Алексеи Адашева. Никто не стыдился этих слёз, никто не утирал их.