— Да нет, панове, у меня таких мыслей не было. Думаю, что и вы поэтому пришли. Давайте сядем и спокойно поговорим. Может, вы мне чего расскажете, а может, и я вам да Богдану еще сгожусь, — спокойно ответил Кричевский на выпад Кривоноса.

— Мы как раз за помощью к вам и пришли, пан полковник, — поспешил перейти на более миролюбивый тон Добродумов. — Ведь не может того быть, чтобы пропал ни за что наш атаман и брат ваш перед единым Богом нашим Иисусом Христом. Вот и крестник ваш пришел об отце просить. Но шановный пан и сам знает, что Хмельницкий никакой не заговорщик. Вспомните, как он предан королю, сколько крови пролил на поле брани ради короны и Речи Посполитой. Разве может такой человек предать? Что же касается приказа Конецпольского, про предательство пану хорунжему, скорее всего, Чаплинский, кровный враг Хмеля, в уши напел. Он и подговорил арестовать Хмельницкого, чтобы сжить того со свету. Уверен, что должно быть какое-то спасение, какой-то способ вызволить его из темницы.

— Помоги, хрещеный батько, освободить моего татка из неволи. Христом Богом прошу тебя, никого у нас на целом свете не осталось, — взмолился со слезами на глазах Тимош.

После этих слов у Кричевского защемило сердце, потеплело на душе, он успокоился и уже не смотрел на Кривоноса волком. Полковник вспомнил, как крестил совсем еще маленького Тимоша, вспомнил и клятву заменить хлопцу отца, ежели тот останется сиротой, которую давал перед Всевышним. И хотя его крестник был уже взрослым парубком, пан Станислав не мог оставить его в беде, не мог предать своего кума, не мог не сдержать своей клятвы перед Богом.

— Пожалуй, насчет Чаплинского ты прав, Ларион. Это его козни, никто, кроме него, не смог бы такую пакость удумать, — согласился с Добродумовым Кричевский. — Что же до освобождения кума Богдана, то не бойся, Тимоше, я помогу твоему отцу, потому что он мне как брат, а ты как сын. Я так думаю, нужно написать письмо от полка воеводе Потоцкому, что арест сотника Хмельницкого — это ошибка. Не было никакого предательства. Сотник, наоборот, выполнял приказ короля, собирал казацкое войско, чтобы подготовиться к войне с турками. Да и в тот злополучный вечер у него в доме был совет касательно того, когда лучше начать наступление, как по морю к врагу добраться, каким оружием чайки оснастить, каким провиантом запастись. И пусть казаки укажут, что готовы поручиться за своего пана сотника. Я же, пока не получу ответа от воеводы, отпущу Богдана под поручительство полка и свою ответственность. Так мы сможем и Хмеля из тюрьмы освободить, и на себя гнев воеводы не накликать.

— Спасибо тебе, батько! — Тимош кинулся на шею Кричевскому.

Тот обнял его, по-отечески похлопал по плечу и поцеловал в лоб.

— Зря, пан полковник, я сомневался в вашей порядочности. То, что вы сейчас придумали, очень умно и хитро, — поспешил извиниться Кривонос.

— Да, хитро придумано, ничего не скажешь. Только согласится ли писарь такую грамоту писать? Да и вашего, пан полковник, приказа против распоряжения хорунжего наверняка недостаточно будет. А что, если кто донесет Чаплинскому, а тот — Конецпольскому про нашу задумку? — продолжил разговор Добродумов.

Он прекрасно понимал, что совершить такой план по освобождению Хмельницкого гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд, и стоит опасаться утечки информации. Чем меньше людей знает о готовящемся побеге Богдана из Чигирина, тем больше шансов на успех.

— А вот про это я хотел бы с тобой, Ларион, отдельно поговорить. Ступай, Тимош, домой и не печалься, все с твоим батькой хорошо будет, я тебе при всех это обещаю. Кривонос тебя проводит, а то лихих людей сейчас немало, — Кричевский, улыбаясь, проводил крестника с казаком до порога, приказав Кривоносу как следует присмотреть за хлопцем.

К Иллариону он вернулся уже не в столь добром расположении духа и без улыбки. Плотно закрыв дверь, полковник подошел к столу и взял в руки распечатанный конверт.

— По правде говоря, все еще хуже, нежели вы себе представляете. Только тебе, Ларион, и могу рассказать, что на самом деле удумал Чаплинский. Вот посмотри, что тут написано: «Заговорщика Хмельницкого схватить и прилюдно отрубить голову на майдане Чигирина, чтобы и другим бандитам была наука». А подписано это предписание, выданное мне сегодня утром, лично хорунжим Александром Конецпольским, — Кричевский протянул бумагу Иллариону.

Тот прочитал письмо. Действительно, угроза для жизни будущего гетмана Украины была нешуточная, надо торопиться с его освобождением.

Между тем полковник продолжил:

— Вместе с письмом пану Потоцкому от полка нужно написать приказ об освобождении из-под стражи Хмельницкого. Но здесь одного моего слова будет недостаточно. Я так думаю, эти паскуды могут подослать к Богдану в тюрьму душегуба. А потому надобно подкупить стражников, чтобы, пока мы не вытащим кума из темницы, охраняли его как зеницу ока и никого к нему не подпускали. Да и писарю, Ларион, за труды праведные да за молчание нужно будет заплатить. Так что наш клад тут очень пригодится.

«Ты смотри, что в XVII веке, что в XXI, а нравы в Украине одни и те же: не подмажешь — не поедешь, — усмехнулся про себя Добродумов-Сергеев. — Без взятки ни сейчас, ни тогда обойтись не могли. На том стояли и стоять будем».

* * *

В то же самое время в корчме на окраине Чигирина, в дальнем углу за столом сидели трое: подстароста Чаплинский, его помощник Мисловский и какой-то служивый в форме тюремного стражника — и о чем-то тихо разговаривали. Под конец разговора один из панов протянул солдату какой-то сверток. Затем шляхтичи встали и, бросив на ходу «Так что, в ночь на воскресенье?», довольные вышли из корчмы.

Письмо Николаю Потоцкому и приказ об освобождении Хмельницкого подготовили к концу недели. Чтобы не вызывать лишнего подозрения, Кричевский решил вывести сотника из тюрьмы к воскресенью, когда стражи останется мало. Полковник пообещал, что отправит по квартирам почти всех солдат, тем же, которые останутся, было щедро заплачено, чтобы до поры до времени они никому не рассказывали об освобождении Богдана.

Ранним утром в субботу стражники, как всегда, заступили на службу. На этот раз их было всего трое: двое часовых, которые обычно стоят у входа, и привратник, у которого хранятся ключи от камер. Дождавшись, когда наступит ночь и один из часовых крепко уснет, а второй задремлет на своем посту, привратник потихоньку пробрался к камере, где находился злостный преступник и бунтарь Богдан Хмельницкий. Он приложил ухо к двери и замер — внутри было тихо, значит, преступник спит. Солдат бесшумно вставил в скважину ключ, повернул его несколько раз, отодвинул засов и осторожно открыл дверь. Пройдя несколько шагов, он достал из-за пояса крепкую веревку и, подойдя к лавке, на которой спал пленник, быстро накинул ему на шею удавку и изо всей силы затянул ее. Однако «шея» под петлей почему-то оказалась слишком мягкой. Стражник резко дернул за плечо человека, спавшего на лавке, и… увидел, что это просто мешок с соломой.

Сам же Богдан в это время был уже далеко от стен чигиринской тюрьмы. В сопровождении друзей-товарищей, божьего человека Добродумова, старшего сына Тимоша и нескольких десятков верных казаков он отправлялся в дорогу на Запорожье. Из города его вывезли на подводе, укрыв от посторонних глаз ковдрами и овечьими шкурами. С одной стороны, чтобы лишние глаза не видели, с другой — неделя пребывания в каземате не прошла бесследно, и полковник немного ослаб. За обозом бежали два огромных пса диковинной в этих местах породы. Покидая Чигирин, Хмельницкий услышал, как в главном костеле громко звонят колокола.