— Может, есть у тебя, гетман, думка какая про союзников? Расскажи нам, давай потолкуем, — предложил Богун.

Ларион уже заметил, что тот люто ненавидел поляков и готов был хоть с чертом союз заключить, лишь бы прогнать их с родной земли. Богун, так же как Хмельницкий да, пожалуй, и большинство их соратников, потерял из-за ляхов все: и дом, и семью, и богатство. Поэтому в разговорах с Богданом Добродумов исподволь внушал ему мысль, что именно таких, как Богун, надобно приблизить к себе. Мол, им уже терять нечего, поэтому и пойдут они за своим гетманом до конца.

— Думки есть кой-какие, и здесь нам опять пригодятся грамоты короля Владислава, — хитро, как заговорщик, подмигнул своим соратникам Богдан и покосился на Добродумова. — Если помните, панове, то король нам в тех грамотах не просто так привилеи обещал, а за то, что мы соберем войско против крымского хана. Вот как раз в Крыму нам и надо искать поддержки. Кто может стать более надежным союзником в борьбе против вчерашнего друга, нежели лютый враг твоего вчерашнего друга? Опасаясь нападения Речи Посполитой, крымский хан скорее окажет поддержку нам, нежели останется в стороне от нашей борьбы с Варшавой. Нужно ехать к Ислам-Гирею и, показав листы от Владислава, договариваться с ним о военном союзе.

После этих слов Богдана в комнате на некоторое время повисла тишина. Видно было, что полковники и старшины никак не ожидали от своего атамана подобного решения. Потом они стали перешептываться, наконец, Олекса Сыч решил высказать мнение за всех.

— Хитрый план, батько. Да только нам, славным казакам, которые против этих басурман столько лет бились, бок о бок с ними воевать как-то не пристало. Может, все же найдем себе иного союзника, нашей веры, православной? — почти сквозь зубы процедил старый казак.

— Бог с вами, братья! Да разве ж я басурманин какой, чтобы вас от веры православной отворачивать, — тихим, вкрадчивым голосом начал свою речь Хмельницкий.

С каждым словом его голос звучал все громче и отчетливее. Глаза все больше пылали огнем, а рука все крепче сжимала клинок, заткнутый за пояс. Казаки сидели как завороженные.

— Я за веру православную готов биться до последней капли крови! Да только вряд ли братья по вере на нашей стороне воевать станут. Не до нас им теперь. А с татарвой мы союзниками на века не будем. Нам сейчас надо мощную рать собрать, чтобы одним махом, как кулаком, по ляхам ударить. Показать им нашу казацкую силу. А потом эта силушка, словно снежный ком, начнет расти.

Но сперва надо снова по Украине гонцов послать, чтобы рассказали, как мы нынче под Микитиным Рогом гарнизон ляхов изничтожили. Да не забыли вспомнить, что реестровые казаки на нашу сторону перешли. Вот тогда поверит в нас народ, почувствует, что есть у него защитник, и сам к нам придет. И помяните мои слова, станет наша сила такой могучей, что никакие ляхи ее уже не остановят, даже если прежние союзники перестанут нас поддерживать. Потому как нет на свете ничего сильнее гнева сыновей, отцов и мужей, у которых хотят отобрать родную мать, детей, семью! Нет на свете ничего сильнее гнева народного, у которого хотят отобрать любимую Отчизну и веру христианскую!

Когда Богдан Зиновий Хмельницкий, новоизбранный гетман Сечи Запорожской, закончил свою речь, казаки одобрительно закивали головами: «Правду говорит Хмель! Мудрое решение! Ох, хлопцы, дадим ляхам под зад! Да и татарва с нами пойдет, чтобы свои головы под булаву казацкую не подставлять! А мы потом и ее в дурнях оставим, а-ха-ха!» Под веселые разговоры довольные казаки разошлись на ночлег.

* * *

В пустой комнате остались только Хмельницкий и его советник Добродумов. В ногах у Иллариона спокойно лежали два пса. Алабаи заметно подросли и стали настолько привычными в казацкому быту, что уже не привлекали к себе особого внимания. Впрочем, прибывший из Чигирина казак рассказал Иллариону, что видел похожих собак у одного человека, который недавно появился в окружении пана Чаплинского: «Точь-в-точь такие же, как у вас. Помощник пана подстаросты с ними, как с детьми малыми, носится. Кормит их чуть ли не из панского ковша, моет и шерсть гребнем чешет, вот умора! А сам помощник к молодой пани Елене приставлен. И чудной такой, все какие-то колесики крутит, вроде как часовщик. Не поймешь…» Рассказ этот крепко засел в голове Добродумова. Неспроста, видать, этот помощничек объявился.

— Ну, что скажешь, Ларион, станут казаки противиться союзу с Ислам-Гиреем? — прервал его мысли Хмельницкий. — Может, не стоило их сразу посвящать в наши планы? Пусть бы потом узнали, после того как мы с ханом договоримся. Как бы не разозлить хлопцев…

— Думаю, что ты правильно сделал, батько. Лучше обо всем сразу своим товарищам рассказать, поделиться с ними по-братски. Ведь они тебе доверяют и верят в тебя, особенно после первой победы, — Добродумов постарался приободрить своего гетмана. И видно было, что Богдану понравились его слова. — Сейчас время подумать, кто к хану поедет, ведь разговор предстоит очень серьезный и важный, случайному человеку его не доверишь.

— Ехать к Исламу мне нужно, есть среди его ближайшей свиты один человечек, которого я хорошо знаю. Еще когда в турецком плену был, он помог мне на свободу выйти. Через него и надо к хану подбираться. Просто так, хоть и с королевскими грамотами, Гирей меня не примет, — промолвил Богдан и задумался, очевидно, вспоминая, как, будучи молодым казаком, попал в неволю и два года прослужил у одного из старшин султанского флота. Видно было, что ему есть что вспомнить. — Думаю взять с собой Тимоша да пару сотников с казаками. Хан знает руку Владислава и его почерк в грамотах не спутает. Увидев, что король польский хочет направить казаков против Крымского ханства, Гирей пойдет на союз с нами. Понимаю, что Ислам тоже выдвинет условия. Ему понадобятся гарантии, что я не предам его нукеров. Поэтому будем соглашаться на требования хана, но до разумного предела. Дня через два выступлю на Бахчисарай. Тебя же, Ларион, хочу здесь, на Сечи, оставить. Мне тут надежный тыл нужен. Казаки больно горячие, как бы не наломали дров без меня. И кроме того, есть у меня к тебе особое поручение.

После этих слов Богдан тяжело поднялся с места, прошел в дальний угол комнаты и вынул из сундука какую-то коробочку. Присев рядом с Добродумовым, он положил ему руку на плечо и тихо, одними губами, произнес так, что если бы даже кто-то стоял рядом, то ничего бы не услышал:

— Пока я в Крыму буду, съезди-ка ты в Чигирин. На тебя, божьего человека, никто и не подумает, что ты из мятежников будешь. Посмотри, как там Мотрона, жива ли, голубонька. Боюсь я, что этот падлюка Чаплинский изведет ее, взяв силой в жены. Казаки, прибывшие из Чигирина, рассказывали, что подстароста ее одну никуда не отпускает. Приставил к ней какого-то надсмотрщика с собаками наподобие твоих. Даже в храм православный она уже не выходит, а в костел идет только с охраной. Как бы не извелась она в неволе, не дождавшись меня и своего освобождения. Так вот, возле костела и подкараулишь ее, передашь ей вот это кольцо. Она его обязательно узнает, это кольцо моей покойной жены Ганны. А на словах передашь, чтобы ждала меня. Я скоро приеду за ней.